— Врешь! — Сталин побагровел. — Я считаю, ты их выдумываешь! Ознакомься с моими истинными мыслями, родником мудрости всего живого! — Сталин протянул Цукельперчику мое сочинение.

Цукельперчик был мудр. Он происходил из древней еврейской семьи, чьи предки были изгнаны из Иерусалима и прошли весь путь изгнания через Португалию, Испанию, Неаполь, Германию и Польшу. Все его дедушки были раввинами. И прадедушки тоже. Еще до высшей партийной школы он кончил хеддер и ешиву. Он говорил на иврите, идише и арамейском. Каждую фразу, которую я всунул в рот вождю, он знал с пяти лет наизусть и знал, кому она принадлежит.

Но он не сказал ничего — он был мудр, Цукельперчик.

Он только закачал головой и, глядя в очи тирана, произнес:

— Да, это действительно кладезь, родник мудрости всего живого.

— Панымаешь, — сказал Сталин, — подойди блыже.

Цукельперчик приблизился.

Сталин выбил на его седую голову трубку.

— Если человек не становится больше, — произнес он, — он становится меньше! Иди! Займись партийным архивом…

Он еще раз выбил трубку на седины Цукельперчика, и тот вышел.

— С завтрашнего дня все мои речи будешь писать ты!

Теперь уже задрожал я.

— Я?.. Я не достоин…

— Я решаю, кто достоин, кто нет! — отчеканил Сталин.

— И потом, я хотел поступить в институт.

— В какой? — поинтересовался вождь.

— Международных отношений.

— Ты уже поступил, — Сталин начал вновь набивать трубку, и подытожил. — Завтра тебэ прынесут диплом с отличием…

…Дедушка мой метался в поисках меня по всему Ленинграду — никто ничего не знал. Он не знал, что и подумать. Однажды раздался звонок.

— Товарищ Головчинер?

— Да, — сказал дед.

— Звонят из Министерства внутренних дел. За вашего внука можете не волноваться. Ясно?!

— Не совсем, — сказал дед.

— С ним все в порядке. Больше мы ничего сказать не можем.

И трубку повесили.

Вскоре стали происходить совершенно непонятные вещи: деда вдруг переселили в большую квартиру с окнами на Неву, где раньше жил генерал-фельдмаршал Кутузов, ему подавали пасхальное вино в кошерном сервизе барона Бродского. Вся квартира была заставлена шкафами, полными фолиантов из библиотеки Шнеерсона. У окна качалось вольтеровское кресло. Дед сидел напротив Петропавловской крепости, в вольтеровском кресле, где когда-то качалась задница фельдмаршала, и целыми днями читал тома Любавичевского ребе в золотых переплетах.

— Майн Гот! — вскрикивал он. — Какие мысли! И не с кем поделиться!

Квартиру его приходили убирать. Мацу доставляли из Иерусалима.

Фаршированную рыбу — из Бруклина. Дед ничему не удивлялся — он привык ждать радости. Он, в общем, всегда верил в чудеса — но в такие!!!

Чудеса продолжались. За пару дней до октябрьских праздников раскрылись двери, и в них с затасканными баулами появились мои папа и мама.

Дед снова не удивился.

— Я слышал стук колес вашего поезда, — сказал он, не отрываясь от книг.

— Нас доставили на самолете, — уточнил папа, — почему ты живешь в квартире фельдмаршала Кутузова, татэ? Откуда золотой бокал? И где Дима?!

Два дня, оставшиеся до праздника, дед рассказывал о том, что произошло, и в конце концов мои родители подумали, что он спятил.

Наконец, наступило седьмое ноября. Великий вождь начал свое выступление по радио.

Дед побежал к выключателю, намереваясь вырвать шнур.

— Я не хочу слушать этого хазера!

И вдруг застыл.

«Видимоэ — временно, невыдымоэ — вечно», — донеслось оттуда.

Дедушку зашатало.

— Что с тобой, татэ? — подбежал мой отец.

— Ша, — закричал дед, — ша!

«Если человек не покоряет пустыню, — с сильным кавказским акцентом сказало радио, — пустыня покоряет человека».

— Майн Гот, вы слышите!! Майн Гот! — дед периодически хватался за голову.

«Темнота тоже распространяется со скоростью света», — мудро произнес вождь.

— Ай! Ай! — завопил дед. — Это же я! Ганеф цитирует меня.

Папа с мамой пришли в состояние паники.

— Вус, татэ!! Что происходит?!

— Ничего, — отвечал дед, — горнышт! Или я сошел с ума, или великий вождь читает сочинение нашего Хаимке.

Родители мои поняли, что он-таки рехнулся.

«Если человек не становится больше, — продолжало радио, — он становится меньше».

— Гилель! — закричал дед, тыкая томом в нос моего отца. — Гляди — Гилель.

Деда успокаивали, ему дали таблетку валерьянки, мама тайно подмешала в чай брома. Дед не успокаивался.

— Вы считаете меня мишуге, — обиженно сказал он, — тогда я вам могу сказать последнюю фразу речи этого ганефа, хотите?! «Если в человеке мало железа — еще не значит, что в него надо стрелять».

…Через несколько секунд, уже с восточным акцентом, из черной тарелки донеслось:

«Если в человеке мало железа, дорогие товарищи, еще не значит, что в него надо стрелять».

Речь вождя кончилась. Родители были в прострации. Дед загадочно смотрел на замерзшую Неву.

— Что мне вам сказать, — произнес он, — еврейские умы крутятся в своих могилах.

Мама плакала на диване генералиссимуса Кутузова.

— Это все оттого, что мы сидели, — повторяла она, — сын пропал, дед свихнулся. И у нас — галлюцинации — никакой это не Сталин.

«Мы передавали речь товарища Сталина», — сказало радио.

Страшная пауза повисла в квартире.

— Боже! Он попал в гости к Сталину, — вскричала мама, — а Сталин своих гостей съедает.

И она опять разрыдалась.

Дед был другого мнения.

— Или его съели, — многозначительно сказал он, — или…

— Что или?! Что?!

— Или он стал «а гройсе шишке».

— Вус «а гройсе шишке»?! Что ты имеешь ввиду, татэ?!

— Я имею ввиду, что Сталину понадобился, цадик, хассид! Хаимке работает у Сталина ребе. Наш ганеф понял, что без ребе ему не обойтись.

— Бросьте вашу Кабаллу, — попросила мама, — она только запутывает дело.

— Причем здесь Кабалла? — удивился дед.

— Ну, Талмуд, вы нас ни в чем не убедили.

Родители сидели убитые, в думах, съели меня или нет Как вдруг венецианское окно распахнулось, и в него влетел румяный полковник.

Он приземлился у стола и бодро отдал честь.

— Адъютант Дмитрия Яковлевича, полковник Куницын!

Все долго вспоминали, кто это Дмитрий Яковлевич, наконец, догадались, что это Хаимке.

— Дмитрий Яковлевич, — чеканил полковник, — велел передать, что он здоров и просил всех поцеловать.

И Куницын взасос начал лобызать маму, папу и деда.

Затем из огромного баула он начал что-то доставать:

— Вот подарки, а вот диплом Института международных отношений. Дмитрий Яковлевич просил его повесить в рамочку.

Обалдевший папа развернул диплом. Он был с отличием.

Посыльный щелкнул каблуками и, вылетев в окно, полетел над Невой, к Петропавловской крепости.

«Под солнцем родимы мы крепнем год от года», — доносился его зычный голос.

Родители сидели, изучая мой диплом.

— Таки он стал шишкой! — нарушил молчание дед.

…Он отгадал, он был мудр, мой дед, я ведь действительно работал цадиком у Сталина. Мне дали отдельный кабинет. В нем стояли полные собрания сочинений вождя на ста семидесяти языках.

— Не загладывай туда, — посоветовал вождь, — пышы по памяти…

Что он хотел этим сказать?..

Мне дали стенографистку — средних лет женщину в серых чулках, в сером оренбургском платке, всю серую, и, вспоминая всяких цадиков, ребе и хассидов, Гилеля с Шамаем, Исайю с Иеремией, я диктовал ей сталинские речи к торжественным датам. Первое мая сменялось октябрьскими праздниками, день Конституции — днем танкиста — я диктовал.

— Славные советские шахтеры, — начинал я и тут же добавлял что-нибудь, услышанное у деда. — От равноправия до братства довольно неблизко.

— Товарищи танкисты! — вопил я, ища в мозгу что-нибудь свеженькое, — нельзя поставить на колени того, кто привык ползать!

— Товарищи композиторы! Славные артиллеристы! — И так далее…