Теперь Горбачёв. Этот был молод и нетерпелив, он на ранней стадии своей карьеры, когда ещё, подобно вам, не сделал своего «стремительного скачка», а будучи лишь секретарём ЦК по сельскому хозяйству, уже поехал за инструкцией к мадам Тэтчер — той, которая, подобно кровожадной ведьме, мечтала о скором изничтожении русского народа и будто бы договорилась до того, что оставила для нас квоту в пятнадцать миллионов. Ей-то и понравился лысеющий со лба молодец с печатью дьявола на голове. Уже там было решено, что «Миша меченый» поведёт Россию к пятнадцати миллионам. Ну, и понятное дело, такую миссию нельзя сотворить без хорошего подручного. Карьера Ваша получила дальнейший толчок, и Вы заняли место у плеча капитана, — стали вторым человеком в государстве. Операция «стремительного скачка» завершилась.

Теперь, как никогда, нам, русским людям, нужна истина. А она, как учили древние, всегда конкретна. Нам не спастись до тех пор, пока мы не раскроем природу нашего врага, и особенно тех, кто предавал нас и продолжает предавать.

У меня нет под рукой документов, я не могу предоставить читателю неопровержимых доказательств, но я был и остаюсь Вашим современником, господин Лигачёв; я был свидетелем странных явлений, происходивших у нас на глазах. И больше того: я и сам попал в ту молотилку, которую Вы с Горбачёвым так успешно налаживали. Вы, как генеральный кадровик, всю идеологию вручили Александру Николаевичу Яковлеву. Первородная фамилия его Эпштейн. Он-то и явился «главным архитектором» перестройки. Ещё недавно всю русскую интеллигенцию поразила его статья «Против антиисторизма в советской литературе». В ней он подверг разгромной критике писателей, которые пользовались репутацией русских национальных патриотов. А если учесть, что автор статьи о русских писателях занимал пост заведующего отделом пропаганды Центрального Комитета партии, то можно себе представить, какое значение имела его статья для критикуемых писателей: им автоматически закрывался доступ в издательства, а если они при этом, как и я, ещё где-нибудь и работали, их начинали теснить со службы. Я тоже попал в разряд «постылых», обо мне автор статьи сказал несколько слов, но в них содержался намёк: дескать, ссорит интеллигенцию с рабочим классом. Ярлык политический. Ещё недавно за такие дела далеко посылали.

Приятно, конечно, что тебя заметили: яблоню трясут, если она с плодами, но — и неуютно. Речь шла о моём романе «Подземный меридиан». После такой критики переизданий не жди, собрания сочинений тоже не издадут. От должности пока не отставили, но путь в издательства с любым новым произведением уже закрыт. А там и приказ министра последует: де, мол, не справляется с должностью. И новой работы не дадут. А тебе ещё пятидесяти нет, до пенсии далеко. Хорошо хоть домик за городом есть. И пасека в два улья. Прикуплю новые ульи, буду засевать огород, разводить сад. Время обернулось на полтораста лет назад — к натуральному хозяйству. Моли Бога, что хоть на свободе оставили. И хоть свобода бывает хуже неволи, но и всё-таки. Спи, сколько хочешь, иди, куда хочешь, ну, а уж что до еды — чего Бог пошлёт.

Поднялась буча. Писатели на собраниях возмущались, в ЦК летели письма, и даже Шолохов приехал в Москву и будто бы встречался с первыми лицами. Яковлева убрали из ЦК, — при этом Брежнев будто бы сказал: «Не хочу, чтобы он меня ссорил с русскими писателями». Его назначили послом в Канаду. Литераторы тогда шутили: «Послали в Канаду хоккей смотреть». Но за теми, кого он означил чуть ли не врагами народа, осталась брошенная на них тень, и, встречаясь, они между собой говорили: «Я, как и ты, взят на мушку».

Я в то время работал в издательстве «Современник»; вначале был заместителем главного редактора, а затем, когда команда Яковлева, придравшись к каким-то пустякам, уволила главного редактора Блинова, я автоматически занял его место. Министр по делам печати и издательств Николай Васильевич Свиридов, закрепил мое назначение приказом, но предстояло утверждение в этой должности на секретариате ЦК, а затем и на Политбюро. Главный редактор центрального книжного издательства, как и редактор центральной газеты, относился к категории высших партийных боссов. По известному нам устному распоряжению Ленина, этот пост приравнивался к выборной должности секретаря Центрального Комитета партии. Наверное, потому утверждать меня в окончательной инстанции не торопились. Министр мне сказал:

— Работайте. А когда немного забудется статья Яковлева, мы пошлём Вас на утверждение.

Больше двух лет я работал без утверждения, и хотя мне будто бы никто не мешал, но при случае давали понять, что утверждения ещё не было и я не должен принимать крутых решений. И ещё намекали: тут всё будет зависеть от твоего поведения. У масонов был такой принцип: подвешивать человека в неопределённом положении и долго его держать в этом состоянии: такой-то он сговорчивее. Такая система существовала во всех областях нашей жизни, — в народном хозяйстве тоже. И чем выше должность, тем дольше выдерживали человека. Судьба этих людей решалась в таких дебрях, до которых не допускались даже члены ЦК. Главным поваром на этой кухне был серый кардинал Суслов, человек, редко появлявшийся на людях, и какими качествами он обладал, очевидно, знал один генеральный секретарь партии.

Как это отзывалось на моем настроении, я подробно рассказал в своих воспоминаниях «Последний Иван» и в недавно вышедшей третьей воспоминательной книге «Разведённые мосты». Позволю себе привести отрывок из неё.

«В то время над страной закипали чёрные грозовые тучи, в небе то там, то здесь сверкали молнии, а в Кремле, побуждаемый сонмом враждебных сил, бесновался меченый дьявол Горбачев. Изо всех щелей точно тараканы выползали «борцы за права человека», требовали свободы, звали молодёжь рушить и ломать, объявить войну погрязшим в рутине отцам и ветеранам.

Позже об этом времени артист Ножкин пропоёт:

Около пяти лет я варился в котле книгоиздательского дела, — не всё, конечно, и тут я видел, но жизнь обязывала заглядывать в такие уголки, где суетно и уже нетерпеливо копошился враг и первые отряды его невидимых колонн по временам выползали из укрытий. Этих «смельчаков» трусливые чекисты тогда называли безобидным и мало кому понятным словом: «диссиденты». Позже шеф нашей тайной полиции Крючков придумает для них слова поточнее: «агенты влияния».

Как я уже рассказывал в «Последнем Иване», неожиданно и дерзко вышибли из кресла нашего главного редактора Андрея Дмитриевича Блинова. По заведённой у нас с ним привычке я после работы по пути к себе на дачу заезжал к нему в Абрамцево и, как правило, заставал его в домашнем тире. Он сидел в плетёном кресле, а перед ним на столике лежала коробочка с патронами для мелкокалиберного пистолета, — он неспешно доставал заряды и целился в круг, отстоявший от него метров на двадцать пять. Целился долго, старался попасть в десятку. Я подходил к нему, говорил:

— Готовитесь к войне? Иль на дуэль хотите кого вызвать?

Андрей Дмитриевич пожимал мне руку и предлагал сесть в кресло с ним рядом. Обыкновенно он ничего не отвечал, а устремлял взгляд в тёмную чащобу леса, думал.

Я продолжал:

— Неужели опять придётся воевать?

Андрей Дмитриевич говорил:

— Полагаю, нет, не придётся; для войны нужна мобилизация народа, нужен клич лидера «Родина в опасности! Всё для фронта, всё для Победы!» А у нас нет лидера. У нас и наверху диссиденты сидят.

И, с минуту помолчав, заключал:

— Воевать никто не будет. Не с кем воевать. Врага-то наш народ не видит. Он, враг, в Кремле и на Старой площади сидит. Оттуда будут подаваться директивы, а зевакам останется наблюдать, как у нас всё рушится и уничтожается. Мы, фронтовики, тоже будем в толпе зевак. Так-то, Иван. Другого пути и нам с тобой не дано.