— И о чем же они бурно шептались?

— Я подумала, что, скорее всего, по поводу бросившей его девушки, и не стала вмешиваться. Закончила эту главу, начала следующую. Потом Тьерри ушел к себе, а Даниель меня больше не торопит. Мол, работай-работай, я хочу еще покрутить этот договор, мелькнула, дескать, одна мыслишка. Я что, я не возражаю. Ясно же, решил еще разок навестить Вивьен. Сижу работаю. Потом он подходит ко мне, обнимает за плечи. Целует в ухо нежно-нежно и шепчет: «Половина второго, пчелка. Давно пора принимать душ». Ну и у нас все получилось просто замечательно! И ведь после каких жутких процедур с зубами. В юности, наверное, только так бывало, чтобы прямо вот-вот не мог на меня надышаться…

— Слушай, — Марта хмыкнула, — ты ведь рано встаешь, часов в восемь?

— В восемь Даниель уже уходит, а Тьерри — в половине восьмого. Я встаю в шесть.

— Но, если работать до половины второго, спать-то когда?

— Марта, но ведь сегодня же суббота!

— Точно… Это мой на своем канале без выходных…

— И в субботу мне нужно только проводить Тьерри, а потом я могу спать сколько угодно.

— Бедолага, как же ты сегодня встала в шесть, — сочувственно сказала Марта. — Да после приключений в душе…

— С полузакрытыми глазами. Просто усилием воли вынесла себя на кухню! Только весь мой сон как рукой сняло, когда я увидела, что Тьерри поливает на террасе свой сад. В жизни такого не бывало, чтобы он поднялся раньше меня! Вечно бегаю вверх-вниз по лестнице: «Вставай, сынок! Вставай! А то опоздаешь»!

— Избаловала ты его.

— Зато ласковый. Всем делится.

Я вышла к нему на террасу. В старом бордовом свитере, еще не успевший побриться, с большой полупрозрачной пластиковой лейкой в руках, среди зелени на фоне утреннего серебристо-сиреневато-серого Парижа он выглядел довольно живописно. Но лицо будто осунулось, под усталыми глазами — черные круги.

— Привет, ма!

— Привет. Охота тебе?

Я еще больше взлохматила его волосы. Они были точно такие же, как у отца, — темные, густые, волнистые и очень приятные, как тяжелый шелк. Разрез глаз, нос, овал лица, фигура — все тоже отцовское. И уже давно я порой путаю их голоса по телефону.

Он улыбнулся моими губами — рот и цвет глаз единственное, что у него есть от меня, — перехватил мою руку и поцеловал запястье — абсолютно отцовские жесты.

— Ма, но они ведь живые. Надо каждый день поливать. Посмотри, как я рассадил твои тюльпаны.

— Здорово! Очень красиво. Только что-то я не припомню, чтобы ты вчера поливал.

— Но мы же накануне вечером все сажали и полили сильно. Бабушка сказала, что утром не нужно, а то болото будет.

— Ну раз бабушка сказала!

— Ма, шла бы ты в дом. Холодно еще, простудишься. Я все-таки в свитере.

Я внимательно посмотрела на него и сказала:

— Не нравишься ты мне. Ты хоть сегодня спал? Или до рассвета читал Бодлера?

— Ха! Вчера — папа, сегодня — ты, чем вам Бодлер не угодил? — Он поставил лейку, обнял меня за плечи — снова отцовский жест — и повел в дом. — С вами, пожалуй, уснешь. Резвятся, как Ромео с Джульеттой!

Я вздрогнула и отстранилась.

— Так слышно было?

Он быстро нагнулся и чмокнул меня в висок.

— Ма, ну извини! Ну вырвалось… ну… ну мы все взрослые люди! Может, я вам завидую… — И отвел глаза.

Я шагнула к ближайшему стулу у обеденного стола и села. Он опустился рядом со мной прямо на пол и, снизу вверх заглядывая мне в лицо, заговорил:

— Ма, ты не обижайся! Я вас совсем не осуждаю! Я просто не думал, что ты с ним… вы с ним до сих пор, ну… в общем… — Он развел руками. — Я же знаю, ну и ты знаешь, что у него там, в общем… другие женщины! И потом, раньше в комнате, которая между вашей спальней и моей, жила Сесиль. Музыка у нее, у меня… Ну у меня, чтобы не слушать ее попсу… Два года она не живет с нами, комната же пустая, а я музыку не очень…

— То есть все так слышно?!

— Ма. — Он вздохнул. — Слышно, когда ночью шумит вода в вашей ванной. И не надо большого ума, чтобы понять, почему она шумит среди ночи. По нескольку раз. Ма, ну не обижайся. Ну что ты молчишь?

— Голоса в ванной тоже слышно?

— Еще как… — Он уставился в пол.

— В конце концов, мог бы давно мне сказать, что вода ночью тебе мешает.

Тьерри резко вскинул голову и округлил глаза.

— Ма! Да не мешала она мне никогда! Просто, когда Сесиль вышла замуж и мне стало регулярно слышно вашу воду, я даже и не сразу-то сообразил… Потом, конечно, забавно было, даже скорее удивительно, что мама с папой…

— По-твоему, мы уже для этого слишком старые? Или что я знаю, что у него есть другие женщины, но все равно…

— Ма! Мама! — Он схватил меня за руки. — Все! Хватит. Пожалуйста. Проехали эту тему. Вставай. Давай, будем готовить завтрак и поговорим про Бодлера.

— Про Бодлера?

— Да, пока не проснулся отец. Я пока не готов обсуждать это с ним. Сам еще до конца не решил.

Он рывком вскочил с пола, прошелся по кухне, открыл холодильник и, заглядывая в него, сообщил:

— Не могу я больше заниматься этой культурологией. Тошнит. И перспектив никаких. Мертвечина все это.

Я тоже подошла к холодильнику, улыбаясь, сказала:

— Это ты точно Бодлера начитался! — и начала вынимать продукты.

— Ма, а ты сама когда читала его в последний раз? Молчишь? Забыла? Вспомни, пожалуйста.

Я захлопнула дверцу холодильника.

— В последний? Когда сдавала французскую литературу девятнадцатого века, читала точно. Потом, правда, не помню.

— Взяла томик его стихов и читала в оригинале?

— Естественно, в оригинале, он по-французски писал все-таки.

— Я не про язык. Я о том, что ты читала все стихотворения целиком, по книжке? По его книжке.

— А как же еще?

— Я тоже много всяких литератур сдавал. Но никогда никого не читал в оригинале. Прозу — в сокращениях, чтобы только знать сюжет и персонажей. Книжки со стихами вообще никогда не открывал. Да, представь себе. Чтобы сдать экзамен или там написать реферат, вполне достаточно почитать критиков или литературоведов. Там есть и цитаты, и примеры из текстов, и самые известные фрагменты стихов. Все уже изучено и исследовано вдоль и поперек! На любую тему можно найти в Интернете море всего. Все готовое! Надергать кусков, слепить, и пожалуйста — курсовая, реферат, хоть диссер.

— Ты меня пугаешь.

— Ма, но так все делают. Это нормально. Передирают друг у друга и все. Никто не может придумать чего-то нового! Чего-то своего. И зачем? Когда и так всех все устраивает. Дядя Люк вон уже сколько монографий настряпал. А ты любую открой — ни единой свежей мысли, жеваная-пережеваная жвачка. — Тьерри тяжело вздохнул. — Такая тоска!

— То есть ты решил бросить университет?

— Ма. Я пока еще этого не говорил. Но сама подумай: что меня ждет? Через двадцать лет превратиться в такого же напыщенного самовлюбленного мэтра, как дядя Люк? С атрофировавшимися от пережевывания чужой жвачки мозгами? Это ведь и так дико отупляет, но ведь еще и из года в год одними и теми же словами, как магнитофон, вещать студентам одну и ту же тему… Ради этого еще неизвестно сколько сидеть на шее отца и каждый день выслушивать, что он меня содержит?

— Давно бы окончил лиценциат, получил бы лицензию, мог бы уже работать и учиться в магистратуре без помощи отца.

— Ма! — Он замахал руками. — Ну получу я в этом году эту чертову лицензию! Клянусь. По двадцать четыре часа в сутки буду заниматься, но получу! Думаешь, мне самому приятно, что все мои ровесники уже давно магистры, а я все лиценциат одолеть не могу? Только кем мне работать с этой лицензией?

— Как это кем? Преподавать в каком-нибудь коллеже, например.

— По-моему, ты меня не слышишь, ма. Не хочу я преподавать! Тем более культурологию. Я ее ненавижу! Но лицензию я получу в этом году. Клянусь тебе. Не волнуйся.

— Ну хорошо. Получишь. А дальше что?