Больше я о нем не слышал.

С первым начальником мне крупно повезло, а со вторым – не очень. Как любит говорить один мой товарищ: «Не каждый день суп с клецками».

С Матвеем мой отец познакомился в Смоленской области, откуда сам родом. У Матвея было круглое лицо, карие глаза и добрая улыбка. Я знал, что он увлекался криминалистикой и заочно окончил юридический институт. Его первая жена умерла при родах, оставив ему новорожденную. Матвей сам нянчил девочку. Он поставил в своем рабочем кабинете люльку, примус… Работал и грел ребенку пищу, кормил, пеленал… Другого выхода не было. Позже он женился во второй раз. На доброй женщине, которая не могла иметь детей. Сложилась дружная семья.

От природы он был здоровым и жизнерадостным и, возможно, поэтому общительным. А знал он больше, чем в ту пору следовало знать человеку общительному. Он тяжело переживал 1937 год. Отец считал Матвея добрым человеком, а Матвей отца – сдержанным. Оба, вероятно, не ошибались. По своей душевной организации Матвей хотел с кем-нибудь делиться своими мыслями. Я слышал от отца его рассказ о том, что арестовывали людей, которые переписывались с заграницей. Будто бы за невинными фразами их писем скрывался тайный предательский смысл. Их репрессировали, и Матвей не мог забыть их мук. Из области пришел приказ следователю арестовать начальника – прокурора, врага. Матвей выполнил приказ.

Защищаясь от кошмара, Матвей прибег к распространенному заговору: «Не верю никому, верю только Сталину!».

Отец Матвея выслушал, но не утешал, не спорил. Не знаю, стало ли Матвею легче на душе.

Я видел Матвея, майора юстиции, после войны. Он остался жив и цел.

Вроде бы не изменился внешне, но другим стал взгляд и улыбка. Скорее сочувственная, понимающая, но не веселая. Оно и немудрено.

В книжке отца кибернетики Норберта Винера я обратил внимание на слова: «…Коммунизм, национал-социализм и другие религиоподобные системы».

Став членом Латвийской коллегии адвокатов, я был направлен в юридическую консультацию Московского района Риги. Так называемый Московский форштадт, окраинная и бедная часть города.

Долгие годы там проживали русские люди, в ходу был русский язык. Коммунисты прокуратуры, суда, адвокаты входили в одну парторганизацию. Приближались выборы, надо было открывать, агитпункт и мне оказали высокое доверие – руководить агитпунктом. Желание у меня, естественно, отсутствовало, но обстоятельства обязывали.

Инструктор райкома по фамилии Игнашкина объясняла мне, что надо делать. «Агитпункт надо украсить, – твердила она и повторяла: украсить». При этом она показывала руками, как надо украсить. Получалось обычно что-то вроде буквы О в пространстве.

Я знал, что она по образованию агроном. Голой земли и растений в московском форштадте было всего ничего. Преобладал даже не асфальт, а булыжные мостовые. Агроному тут не разгуляться. Может быть, поэтому у худой и бледной агрономши вид был тоскливый, а голос скучный. Однако я принялся украшать по мере способностей. С помощью уважаемых товарищей из нашей организации вытащил кресло из-под директора районного промкомбината и ковер из его кабинета, добавили еще кое-что, разложили газеты и журналы и стали ждать избирателей. Первым пришел мужчина в легком подпитии и произнес громко: «Я буду голосовать за маршала Жукова, – подумал и добавил: И за Суворова!».

По идее, как говорится, все неплохо, но Жуков по нашему избирательному округу не баллотировался, не говоря уже о Суворове. Избиратель этот, с виду работяга, русский, прожил жизнь в Латвии. Одним словом, основной наш избиратель. Мы вежливо уговорили любезного пойти домой отдыхать.

Все-таки агитпункт работал слабо, и мне на собрании по предложению Игнашкиной влепили выговор. Я, правда, вел себя неправильно. Не каялся, а шумел, доказывал, что ради агитпункта забросил профессиональную работу при сдельной зарплате, а на критику, что вечерами играл в шахматном чемпионате Риги, возражал, что это правильно: не уступать же звание чемпиона города фашисту! Ни Игнашкина, ни прокурор, ни другие со мной не согласились. Меня поддержал только старый судья по фамилии Дрей. Он был старым латышским коммунистом, очень больным, но неизменно веселым человеком. Позднее он умер, и врачи после вскрытия удивлялись: «Как он мог жить?».

Секретарь райкома Гурьев, крупный рябой мужчина с быстрыми глазами, меня принял и одобрил. Выговор моментально отменили. Гурьев сказал: «Снять!». В речи он отдавал предпочтение повелительной и инфинитивной формам. К примеру, сказал как-то, что на первомайской демонстрации в ответ на провозглашаемые с трибуны лозунги коммунисты должны кричать «Ура!». И не стесняться. Так и повторил: «Кричать!».

После того, как инфинитив с императивом дошли до сознания Игнашкиной и прокурора, они стали интересоваться моими успехами в чемпионате. Я показывал таблицу. От заведования агитпунктом меня освободили. Я занял первое место и стал чемпионом города. А судья Дрей, веселый, как обычно, подарил мне ненужный ему просроченный ордер на пальто. Действие ордера благополучно восстановили, и пальто было куплено. Выборы прошли в обстановке большого политического подъема с прекрасными процентами участвовавших и голосовавших за. Так что все завершилось отлично.

Когда я появился в юридической консультации Московской городской коллегии адвокатов, что в Первомайском районе, в ней бушевала склока. Группка адвокатов старалась съесть очередного заведующего. Однако разговор пойдет не о причине склоки, а о том, как она закончилась. Заведующий перенес сердечный приступ после очередной разборки на президиуме коллегии и ушел в отставку. Прислали нового, Марка Борисовича. Он появился как-то незаметно, но через несколько дней казалось, будто он всегда здесь находился. Он глотал какие-то таблетки, говорил не повышая голоса и неторопливо. Имел инвалидность второй группы по болезни сердца. Как-то, проглотив таблетку и запив, сказал, что на лекарства для него и семьи уходит вся полковничья пенсия. По тем временам немалая. Иногда он улыбался. Сияли золотые зубы и ярче становились небольшие черные глаза. Он не делал резких движений, не проводил горячих собраний, но обстановка как-то сама собой стала меняться. Я слышал от него, что в шестнадцать лет, во время революции, он был комиссаром полка. А полк состоял из одесских головорезов. Юноша читал им отрывки из «Капитала» Маркса, и головорезы почему-то его терпели. (Совсем недавно я узнал фантастические сведения об участии Марка Борисовича в Гражданской войне. Юношей он был выдающимся разведчиком.)

После Отечественной войны Марк Борисович продолжал служить в погонах. Служба, как он как-то говорил мне, была интересная. Она заносила его и в Иран, и на Новую Землю.

Без дела Марк Борисович не мог существовать. Если он не писал, не давал устных указаний, тихим, конечно, голосом и с улыбкой, он сам рисовал стенгазету, либо делал еще что-нибудь. В консультации стали сами собой кристаллизоваться порядок и тишина. Кого надо перевели в другие консультации, кому-то настоятельно посоветовали вообще уйти из адвокатуры. Появились новые члены коллектива, знающие и воспитанные люди. Склока выдохлась, будто ее и не было. Еще Марк Борисович наладил чтение адвокатами лекций по правовым вопросам на предприятиях и в учреждениях, что было одобрено районными властями. Лекции, естественно, не оплачивались, хотя занимали немало времени, так как район раскинулся широко.

Работой я был доволен, но однажды мне привалила удача. Я участвовал в слушании группового дела в Московском городском суде. Кого-то защищал. Одного из подсудимых защищал знаменитый и уважаемый всеми адвокат Николай Николаевич. Были и еще известные адвокаты. Один из них спросил Николая Николаевича: не взять ли меня в их консультацию? Чем-то ему мое выступление понравилось. Николай Николаевич согласился. Его слова было достаточно, чтобы решили вопрос о моем переводе в престижную консультацию на Большой Дмитровке.