Не забывал Анатолий Петрович и о том, что мы живем в многонациональном государстве, и надо было разучивать веселую народную украинскую песенку:

Однако когда мы попросили Анатолия Петровича сыграть мелодию модной патриотической песни

Он сказал, что мелодия очень примитивная и, почему-то, упомянул татарские песни, обнаружив слабость своего интернационального мировоззрения.

Можно, конечно, осуждать ребятишек за плохой музыкальный вкус, но это понятно. Они хотели получать от песни заряд радости, веселья. Мне даже в весьма солидном возрасте было весело, когда я слышал слова хорошей песни: «Вот солдаты идут, нога в ногу…» или «За столом у нас никто не лишний…», потому что я автоматически переиначивал слово не лишний, на не Лифшиц. Получалось оптимистично – «за столом никто у нас не Лифшиц», хотя широка страна моя родная.

Для веселья обучал нас Анатолий Петрович и пионерским частушкам. К примеру:

И другая частушка:

А если поменять местами трусики и усики, то уж получается весело дальше некуда.

Хотя ребята не проявили музыкальной эрудиции и приличные пьесы им напоминали кино или цирк, делалась попытка обращения к классике. К примеру, хором надо было петь басовую арию варяжской гостя из оперы Римского-Корсакова «Садко». Звучало

И становилось грустно.

Однако тот самый пятый урок, о котором я начал рассказ, окончился очень грустно именно для меня. В конце урока Анатолий Петрович сыграл какой-то минорный отрывок, чтобы мы послушали, но некоторые мальчишки стали бросать в его сторону медяки. Это был, несомненно, обидный хулиганский акт. Почему ребята так поступили, не знаю. Может быть, все мы не раз были свидетелями, когда во двор приходил шарманщик и ему в благодарность за игру бросали из окон монетки, часто завернутые в клочки бумаги, чтобы не закатились. Или потому, что на бульваре няньки, гуляющие с малыми детьми, монетками награждали слепого гармониста и его поводыря – девицу, которая пела сердцещипательный романс, трагически заканчивающийся словами:

У Анатолия Петровича навернулись слезы на глазах, и он призвал директора школы. Может быть, в тот момент он был заведующим школы, ведь классы долго в пику старому режиму называли группами. Заведующий школой не был педагогом. Его просто направили на работу в школу, чтобы возглавил беспартийный учительский коллектив. Он ходил в военной гимнастерке. Ученики почти не замечали его присутствия. Но в этот вечер я его и заметил и запомнил.

Анатолий Петрович указал на меня, как на одного из хулиганов. Заведующий немедленно изрек, что я исключен из школы. Исключение из школы было высшей мерой. К тому же я ничего не бросал, у меня не было медяков, болела голова, и я сидел на своей задней скамье тихо и смирно. От обиды и огорчения я заплакал и побежал на второй этаж, в туалет, место довольно большое и нейтральное. Там я ревел, но вскоре за мной пришли. Оказалось, что в разборе происшествия приняла участие Анфиса Павловна, завуч и настоящий руководитель школы. Ребята сказали мне, что она смеялась и признала мою невиновность. Справедливость восторжествовала, я перестал реветь.

Больше я никогда не плакал. Тогда мне было двенадцать лет. Закончилось детство, наступило отрочество.

Я сидел в комнате один и, «по идее», как теперь говорят, делал уроки, раскрыв учебник. На нем лежала более интересная книжка – «Пятнадцатилетний капитан» Жюль Верна. В момент, когда мы с капитаном терпели страшное кораблекрушение, я услышал, через оглушительный рев бури, шаги матери из соседней комнаты. «Капитан» нырнул под учебник, а я пониже склонил голову. Мама подошла сзади и увидела прилежного сыночка. Материнское сердце не выдержало, она наклонилась и поцеловала меня в макушку. И потихоньку вышла из комнаты. Мне стало стыдно. Очень стыдно. Я расхотел читать «Пятнадцатилетнего капитана». Хотя каяться не побежал.

– Ты иезуит, – сказал на перемене мне директор школы. – Скажи родителям, чтобы они забрали тебя из школы.

Я молчал. Сказать было нечего. Об иезуитах я слышал и полагал, что слово это очень обидное. А заслужил я его таким способом. Директор был в школе человек новый. Он пришел в школу в конце учебного года и до летних каникул его только видели, но не слышали. Он все ходил и посматривал. Посматривал и помалкивал. Всеми делами командовала заведующая учебной частью – завуч. Энергичная, строгая женщина со звонким голосом. Очень любила географию и, разумеется, ее преподавала. На ее уроках был полнейший порядок. Ребята занимались географией, как будто это был самый главный предмет. В тетрадки по географии вкладывали бездну изобретательности. Не жалели цветных карандашей, приклеивали из журналов разные картинки. При таком завуче директору оставалось только молчать. Однако, когда мы в сентябре пришли в шестой класс, оказалось, что в школе не работают некоторые учителя. Исчезла наша бывшая классная руководительница… Она частенько кричала на ребят. Ни разу никого не ударила, но, видно было, очень хотела. Ребята на нее не обижались. Она говорила, что раньше учила беспризорников и испортила свои нервы.

Завуч стала говорить не таким уж звонким голосом. Директор был по-прежнему молчалив. Однако молчал как-то по другому. Он стал преподавать русский язык и литературу. Очень хорошо. Объяснял интересно. Один раз для наглядности даже сломал карандаш: «Слышите звук? Дрр… Вот так получился корень славянского слова древо, по-русски – дерево».

Все старались друг перед дружкой. Даже писали дома трудные диктанты. Тренировались…

Потом директор стал давать уроки одновременно трем классам. В зале на скамейках вдоль стен сидели более ста учеников, а директор – за столом посреди. Дисциплина была превосходная. Ребята пикнуть боялись.

Начался такой урок, и директор стал проверять выполнение домашнего задания по русскому письменному. Ребята держат на коленях тетради, а он вызывает. Я тоже развернул тетрадь, но урока не сделал. Со мной такое случалось. Вызванный ученик читает по тетради, остальные следят по своим. Я тоже делаю вид, что слежу. И вот директор вызвал меня. Я захлопнул тетрадь и со всей прямотой признался, что урока не приготовил. И вот я – иезуит.

Родителям я ничего не сказал, хотя директор говорил со мной не просто серьезно, а даже мрачно. Но я как-то почувствовал, что он перегибает насчет «забрать из школы». Я промолчал, и пронесло.

Стыдно мне не было. Неприятно, но не стыдно.