Так же должно было быть в этот день, если бы он не протянул руку и не открыл бардачок в новой машине отца. Он привык к отцовским вспышкам ярости, привык, что на него орали за малейшую ошибку. Но к пощечинам не привык. Он знал, что отец бил мать, видел синяки на ее теле, но к нему никогда так не относились. До сегодняшнего дня. Он старался не заплакать — понимал, что если заплачет, то признает свою вину, — но отец увидел слезы на его глазах, и этого было достаточно. Слова застряли у него в горле, а его вопль смешался с ревом ветра и скрежетом двигателя.

Тогда он это и сделал. Даже сейчас он не мог сказать, чего надеялся достичь. У него не было времени, чтобы обдумать последствия. Это была чисто инстинктивная реакция. Он схватился за рулевое колесо и крутанул его на себя. Последнее, что он помнил перед тем, как мир почернел, была его рука, бледная и безволосая, рядом с отцовской рукой на отполированной поверхности рулевого колеса.

Его отец умер мгновенно, когда машина врезалась в дерево. Какие-то странные законы физики уберегли его в момент удара. Все это он осознал несколько дней спустя, когда пришел в себя в больнице. Голова у него была туго забинтована, но все остальное было в порядке — по крайней мере, внутренние органы, о которых врач заботился больше всего. Они время от времени употребляли слова «кома» и «чудо». Его мать почти не говорила. Она просто делала то, что должна была делать. Она надела одеяния вдовы и ухаживала за своим раненым сыном. Но он знал, о чем она на самом деле думала: старалась привыкнуть к своей свободе. Он видел ее в новом свете: чистом, ясном и холодном. В зимнем свете. Это была не она. Он видел все в новом и непривычном свете.

Окружающие тоже заметили в нем перемены, потому что стали обращать внимание на его поведение. Мать сказала, что это печаль. Доктора же считали, что это последствия шока. Один доктор, молодой и полный желания польстить своему руководству, лепетал о каких-то клинических случаях травмы лобных долей. Были основания предполагать связь между ударом в лобную часть и уменьшением у субъекта способности испытывать эмоции. Такие слова, как «эмоции», ничего не говорили консультантам, и молодой доктор получил ценный урок: хорошей идея становится, только когда твой босс высказал ее первым.

За прошедшие годы накопилось достаточно научных данных, из которых родилась теория, но к тому времени он уже знал истину. Он не испытал ни шока, ни потрясения, просто потерял способность испытывать какие-то чувства. Словно смотрел на мир сквозь видоискатель камеры. Словно какой-то невидимый барьер стоял между ним и предметом его внимания.

Он уяснил это довольно быстро и быстро научился компенсировать, фабрикуя ответ, свойственный нормальному человеку. Должно быть, он неплохо преуспел в этом, потому что настал день, когда доктор сказал, что к нему вернулись мыслительные способности и он не нуждается больше в больничном режиме. Бинты уже были сняты, а шрам на лбу превратился в выразительную морщинку.

Порой он удивлялся, понимает ли мать что-либо в его действиях в те первые дни, когда он только делал первые шаги в новом мире. Он осознавал, что совершает ошибки, держа ее за руки и плача на ее плече в первую годовщину аварии, он понимал, что это плохо разыгрываемое представление, но со временем научился гораздо лучше лицедействовать.

Он готовился, репетировал, когда шел на прогулки, создавая широкий набор реакций: шок, удовольствие, ужас, веселье, любопытство, отвращение, удивление — все те эмоции, которыми он теперь не владел. Он учился запоминать шутки и анекдоты, которыми веселил окружающих. Усваивал, что звучит лучше всего и надолго запоминается. Понимать свою аудиторию было нелегким делом, особенно когда ты не чувствуешь никакой связи с ней. Все сводилось к внимательному наблюдению, на котором он и концентрировал свои усилия.

И снова помогали прогулки. Он начал видеть те вещи, мимо которых раньше скользил его взгляд, — не птиц, животных и растения, а людей и их поведение. Он замечал, что фермер-арендатор на другой стороне леса, толстый вдовец, всегда занимался стиркой в субботу по утрам, какая бы ни стояла погода, и если шел дождь, развешивал одежду в амбаре. Видел пожилую пару, которая почти каждый вечер выгуливала своих лохматых терьеров на холме, где неизменно останавливалась и целовалась, после чего начинала обсуждать купы можжевельника. А также загадочный черный седан, который каждый вторник между двумя и четырьмя часами останавливался на подъездной дорожке у крытого тростником дома на краю старого луга. В четыре или около того он наблюдал, как из дома спешит к машине молодой, преждевременно облысевший мужчина. А подбираясь между деревьями к дому, видел, как к отъезду машины женщина раздергивает портьеры спальни.

Он выяснил, что ее звали миссис Бекетт, а мистер Бекетт продавал инженерное оборудование по всей стране, большую часть времени проводя в дороге. Детей у них не было. Ему понадобилось около месяца, чтобы набраться смелости и постучаться в двери. Сделав это, он был доволен зрелищем, открывшимся его глазам. Вблизи миссис Бекетт оказалась гораздо привлекательнее — смуглая, маленькая, с живыми искрящимися глазами. Когда он спросил, можно ли попросить стакан воды, она пригласила его в дом.

Кухня была большая, светлая и безукоризненно чистая. Он застал ее во время приготовления джема, когда она выжимала фрукты в мешочке муслина, подвешенном между ножками перевернутого стула. Он все знал о приготовлении джема, но сделал вид, что ему это неизвестно, и час спустя все еще оставался здесь, помогая ей.

Она знала, кто он такой, или, точнее, слышала его историю от кого-то в окрестностях. Он ответил на ее сочувствие, но фразы подбирал с осторожностью, не желая переиграть роль трагической жертвы, которая, как он прикидывал, могла ей не понравиться. Он подобрал пару анекдотов, чтобы заставить ее посмеяться, что она и сделала, запрокидывая голову и захлебываясь горловым смехом. Когда он наконец засобирался уходить, она взяла его за руку и крепко пожала ее, сказав, что он смелый и интересный молодой человек. Она также пригласила его заходить, если он снова окажется рядом во время одной из своих прогулок.

Он выждал пару недель, прежде чем воспользоваться ее предложением, и все это время прикидывал различные варианты действий, рассматривая их мысленно с самых разных точек зрения. Знания были равны силе, но успешное использование этой силы требовало тщательной подготовки. Ему следовало беречь свою репутацию, и он хотел быть уверенным, что миссис Бекетт будет молчать.

Он выбрал четверг. День был знойный и душный, и над головой стояли высокие купы облаков, обещая грозу. Миссис Бекетт была в саду, выпалывала сорняки вдоль дорожек и, похоже, была рада увидеть его. Хороший повод сделать перерыв, пошутила она. Налила ему стакан лимонада из кувшина, который держала в кладовке, и предложила, чтобы они выпили его не на жаре, а в прохладе кухни. Они сидели лицом друг к другу за выскобленным сосновым столом, и на их коже медленно высыхал пот. Это была не та сцена, которую он себе воображал, но достаточно близкая, так что он приступил к делу. Он сказал ей, что уезжает на месяц вместе с матерью в Бад-Райхенхале, курортный городок в Баварских Альпах, погостить у немецких друзей его отца. Герр Кеттельман постоянно участвовал в гонках в Бруклендсе, а его старший сын Лутц хорошо вписывался в компанию, он был веселый, раскованный и любил скабрезные шутки. Он сделал вид, что побаивается путешествия за границу, высказав предположение, что приглашение — всего лишь жест сочувствия к женщине, которую Кеттельман едва знал. Она сказала ему, что не стоит быть таким циничным и принимать доброту за жалость. Он опустил глаза в стол, кивая ее неоспоримой мудрости и извиняясь за свои дурные мысли.

Так это и продолжалось, как он планировал: он, обеспокоенная юная душа в поисках наставника, и она, охотно принявшая на себя эту роль. Миссис Бекетт стала менее уверенной, когда он перевел разговор на нее, ее жизнь и ее мужа. Он изображал интерес, слушая ее сказки о любви, браке и о небесном счастье — вранье, которое заводило его, побуждало действовать.