Но тут он лукавил; послушать его, и сразу было ясно, что он стремится «произвести впечатление».

Его часто видели в компании Реми Карроза, и это всех удивляло. Хотя, может быть, именно несходство и лежало в основе их дружбы. Насколько Марсьен был шебутной и болтливый, настолько же его приятель казался спокойным и неразговорчивым. «Гордец» — так говорили о нем, не добавляя, впрочем, ничего дурного, потому что его уважали. Но знали его плохо: он был человек скрытный.

Уклончивые ответы Марсьена по поводу Леонара вызвали у моих родителей перепалку, которую мы скорее угадали, чем услышали. Вечером, когда отец не пришел ужинать, мать сказала нам:

— Он спустился в Праньен. — И с усмешкой добавила: — Ничего, вернется как миленький.

Поссорившись с матерью, отец на несколько дней уходил вниз на равнину, в Праньен, и жил там в одиночестве. Утолив гнев, он возвращался в верхний дом и занимал свое место рядом с женой как ни в чем не бывало.

Но он часто упрекал ее в строгости по отношению к сыну, в полной уверенности, что это-то и было причиной его ухода.

Однако прошло пять дней, а отец все не возвращался; мать вручила мне небольшую заплечную корзинку, куда положила сушеное мясо и масло, велела отнести ее в Праньен и оставить у нас на кухне.

— Да глянь попутно, там ли отец, — сказала она.

Стояла середина апреля. Воздух, еще очень холодный, пах снегом, кусты выглядели путаницей черных колючих веток; они тянулись по обочине дороги, которая спускалась в Зьюк, маленький поселок между Праньеном и Терруа; там у нас тоже были жилье и огороды, где росли конопля и свекла, однако мы редко наведывались в это место, а временами просто забывали о его существовании. Сейчас тут было безлюдно, и мне стало страшновато, когда я проходила по нему. Я предпочитала идти по лугам, которые тянулись ниже по склону, — их земля была приятнее для ног, чем каменистая тропа спуска, а в пожелтевшей, жухлой траве, где местами уже пробивались молодые зеленые ростки, можно было найти крошечные улиточьи ракушки, которые мы любили с треском давить в пальцах.

Мне пришлось свернуть на дорогу, ведущую в небольшую рощицу, где росли сосны и дубы. Зима только-только ушла отсюда, и ее следы все еще оставались на траве, слежавшейся и поседевшей под гнетом снега. «Ну, когда же придет настоящая весна?» — думала я. Больше всего я скучала по цветам, но не надеялась найти их в этом месте, где еще даже не совсем сошел лед.

Однако, выбравшись на лужайку, с виду такую же зазябшую, как всё вокруг, я заметила, что сквозь прошлогоднюю траву и под кустами можжевельника пробивается множество пучочков мха-печеночника — лиловых, розовых, голубых и белых, живых, молоденьких. Словно брызги подземного света, они вылезали наружу всюду, куда ни глянь, плотными подушечками; стебельки скрывались под крохотными, но явственно видными цветочными венчиками. Казалось, в этом онемевшем и бесцветном леске только они и наделены тайной жизненной силой, выталкивающей их из-под земли, словно веселые фонтанчики. Я ощутила какое-то странное ликование, смешанное с благодарностью. Мы с ними были здесь единственными живыми созданиями… И я не стала срывать их, зная, что они тут же завянут; просто поглаживала и долго любовалась ими.

И вдруг до меня донеслись стоны, близкие и одновременно приглушенные. Значит, я тут не одна? Потом они смолкли. «Зверь, что ли? А может, ветер? — боязливо спрашивала я себя. — Может, мне почудилось?» Но вот стоны возобновились. Тогда я подумала о душах усопших. И сиплым голосом, не похожим на мой обычный, задала ритуальный вопрос, который мать научила меня произносить в подобных случаях:

— Во имя Господа, кто вы?

Ответа не было. Я ждала. И снова услышала стоны, только более тихие. Я осторожно сделала несколько шагов вперед; мне казалось, они сейчас разбудят весь лес. Теперь я очутилась по другую сторону лужайки. А внизу у моих ног, в овражке, лежали два переплетенных тела — мужчины и женщины.

Но нет, это были уже не мужчина и женщина, а новое существо, одно целое — Реми и Теода.

В Праньене отец пилил дрова во дворе. Я обрадовалась, увидев его. Мы вместе поднялись в Терруа. Шли молча, я держала его за руку; время от времени он высвобождал руку, но я тотчас хваталась за нее, один раз он даже удивленно взглянул на меня. «Я тебя очень люблю», — сказала я ему, а потом сама же и устыдилась. Мне отчего-то хотелось плакать; когда слезы подступали к глазам, я щипала себя за бок прямо через юбки; они были толстые, шерстяные и мешали добраться до кожи; это усилие отвлекало меня.

Мы шли по правой тропинке, она была короче и не пролегала через тотсосновый лес. И слава Богу: я боялась снова попасть туда.

Из-за полевых работ занятия в школе кончались уже к 30 апреля: детям приходилось помогать родителям. Нас в доме было более чем достаточно, поэтому сын Батильды, нашей покойной соседки, попросил отпустить меня к нему — вести хозяйство. Мать охотно согласилась: ей от меня все равно никакого проку не было.

Я не очень-то любила Эрбера, но делать нечего, пришлось подчиниться. Этот молодой человек двадцати трех лет отличался веселым нравом и чрезмерной говорливостью. Последнее сразу было заметно: челюсти у него ходили, как на шарнирах, а выпуклые губы не отдыхали ни минуты. Я представляла себе — хоть и не видела воочию, — как двигался его язык, если хозяин собирался заговорить: наверное, изгибался по бокам и вдавливался посередине, желобком, торопясь извергнуть поток слов, которые едва сдерживал. Когда же поток иссякал, Эрбер вытягивал кончик языка и проводил им по передним зубам, словно проверяя напоследок, не застряло ли там какое-нибудь словцо.

Он по-прежнему жил напротив нашего дома, тогда как его отец после смерти Батильды переехал к своим сестрам, двум старым девам.

По утрам я подметала у него в комнате и готовила обед. Перед уходом он распоряжался:

— Поставь варить картошку. Потом проткнешь ее вилкой, чтобы узнать, готова ли она. Надо, чтобы вилка легко прошла насквозь.

В полдень он возвращался, или же я сама несла ему в поле обед в чугунке, обернутом шерстяным шарфом, чтобы еда не остыла. Я варила ему ячменные или бобовые похлебки, а по пятницам поленту, — правда, у меня она получалась не такая вкусная, как у моей матери: я уставала мешать варево ложкой все время, что оно кипело, и иногда моя полента пригорала.

Наедине со мной Эрбер шутил редко, но, когда его могли слышать люди, сюсюкал:

— Здравствуй, мой цветочек аленький!

Или, например:

— Как же она обо мне заботится, Марселиночка, прелесть моя!

И все смеялись — людей забавляло, что он изображает влюбленного.

Деревенские девчонки поддразнивали меня:

— Так ты теперь, значит, женушка Эрбера? Гляди, ухаживай за ним как следует. Хорошо ли ты ведешь его хозяйство? Он тобой доволен?

Шутили они беззлобно и наверняка не догадывались, как раздражают меня своим балагурством. Я не желала слыть женой этого парня, пусть даже смеха ради.

А он болтал со мной о моей семье, отпускал комплименты Эмильене, порицал Сидони за резкость и хвалил за ум. А однажды завел речь о Теоде:

— Твой братец женился на красивой женщине. Как он с ней познакомился?

— Не знаю.

— А ее родители хоть когда-нибудь приходят с ней повидаться?

— Нет.

Мои скупые ответы не удовлетворяли его любопытство. Но я и вправду мало что знала. А он вихлял всем телом, ерзал на стуле и сверлил меня взглядом. Наверное, на моем лице отражалось какое-то смущение, потому что он еще усерднее мучил меня расспросами, приговаривая:

— Да ладно, не строй из себя скромницу.

К счастью, у меня были выходные, и никто не имел права посягать на них.

В эти дни я жила так же привольно, как прежде. Наступало лето. В Терруа было еще прохладно, но с равнины туда вздымались волны горячего воздуха и серные испарения.