— Не верьте ему! — сказал он Седюку сердито. — Киреев — человек своеобразный, с норовом, но, если хотите знать, талант.

Седюк расхохотался.

— Я все-таки не знаю, чему же верить: от дерьма до таланта дистанция обширная!

— Представляете, парень два года назад окончил институт и уже задрал нос, — говорил Янсон, не обращая внимания на возражения Лешковича. — Вы посмотрите, как он разговаривает с людьми — свысока, сквозь зубы, глаза скосит в сторону или вообще отвернется. А с подчиненными? Он их всех третирует, как мальчишек. Сейчас у него много инженеров знающих, способных, более опытных, чем он, — все, конечно, эвакуированные, — а он с ними только так: «Чепуху изволите нести!», «Вздор!», «Я приказал — выполняйте!», «Что вы мне суете ваши законы? Реакция пойдет так, как я указываю!» Даже Газарину он как-то бросил: «Вы просто прячетесь за Фарадея, чтобы не мыслить».

— Характер у него, конечно, собачий, не лучше твоего Дебрева, — возразил Лешкович серьезно, — но голова у него на плечах хорошая.

— Знаний в этой голове мало, вот беда! — презрительно бросил Янсон. — По каждому вопросу у Киреева возникают свои идеи, и ни одна из них обсуждению не подлежит. Кроме того, все они вспыхивают без предупреждения и в огромном количестве. Про него говорят: «Семь идей в семь дней, и все гениальные!» Переубедить его невозможно — он очень упрям, спорить с ним опасно — обругает при всех. Работать с таким человеком очень трудно. Правда, сейчас его сотрудники нашли хороший способ обращения с ним, Газарин называет эту штуку: «Реакция нейтрализации начальства». Нужно с ним во всем соглашаться, но с выполнением не спешить, «тянуть резину». Идея, не встречающая сопротивления, быстро перегорает, ее сменяет другая, потом третья, одна другой великолепнее, потом он случайно добирается до истины — тут нужно немедленно начинать работу, осуществлять идею, пока она горячая, и все в порядке.

— Ну вот, сам говоришь — десять раз соврет, один раз умное скажет. Поверь, эта десятая мысль по значению своему оправдывает все предшествующие девять случаев вранья. Хоть бы этот цементный завод на местном сырье: первую мысль об этом подал Киреев, ведь так?

Официантка принесла Седюку целый поднос вторых и третьих блюд — рагу, котлеты, компот, чай, пирожное. Янсон, только что закончивший второй стакан чаю, с удивлением уставился на поднос. Даже Лешкович изумленно присвистнул.

— Неужели вы все это осилите! — воскликнул он. — Что вы прикрепили? Три карточки?

Седюк в замешательстве смотрел на расставленные по столу тарелки и стаканы. Он попытался оправдаться:

— Я прикрепил карточку и литер. Здесь, очевидно, не только обед, но и завтрак — я утром в столовую не заходил.

— У вас же первый литер, — догадался Янсон. — По первому литеру очень хорошее снабжение.

Седюк заметил, что Янсон смотрит на еду голодными глазами. Он предложил собеседникам помочь ему. Лешкович отказался, а Янсон, не заставляя себя просить, придвинул ближе рагу и компот.

— Я дам вам хороший совет, — сказал он, энергично работая челюстями: — прикрепляйте только рабочую карточку на завтрак и обед — этого вам вполне хватит. А литер выбирайте сухим пайком — это пойдет на ужин, и часть можно будет отправить на материк посылками. Я, например, около трети своего пайка, — а у меня второй литер, это много меньше вашего, — отправляю матери в Горький, она туда эвакуировалась из Ленинграда.

— Опять врешь, — возразил Лешкович. — Вы не верьте ему, он все врет. Точно известно, сколько он в этом месяце отправил матери, — три четверти пайка. Теперь он питается только хлебом и один раз в день ест в столовой горячее. Сегодня он первый раз в сентябре будет сыт — с помощью вашего рагу. Янсон густо покраснел. Он сказал, словно оправдываясь:

— Навигация закрывается уже в этом месяце. Когда начнутся регулярные рейсы самолетов — неизвестно. А в Горьком со снабжением сейчас неважно, тем более мать у меня пенсионерка, ей шестьдесят пять, работать она уже не может, еле-еле ковыряется в огородике. Нет, серьезно, — сказал он горячо, — собирайте посылку кило на десять, не больше, я помогу вам отправить, среди речников у меня много хороших знакомых.

— Мне некому отправлять, — ответил Седюк.

— Скажите, а куда вы деваете табак? — полюбопытствовал Лешкович. — По первому литеру выдается семь пачек махорки в месяц, не считая папирос. Вы ведь некурящий, правда?

— Некурящий.

— Послушайте, отдавайте мне ваш табак, — попросил Лешкович. — Все, что получите, — папиросы, трубочное зелье, особенно, конечно, махорку. Я уже две нормы курю — не хватает.

— Да пожалуйста, — с готовностью согласился Седюк.

Янсон поинтересовался, сколько человек живет с Седюком в комнате.

— Не вам одному плохо, — заметил он. — Я вот живу с Валерианой. Спасает только то, что он сутками пропадает в своем цехе. А Лидии Семеновне, дочери Караматина, еще хуже: взрослая девушка, а размещается с отцом в одной комнатушке, да еще чужой — Дебрева потеснили.

Лешкович насмешливо посмотрел на Янсона.

— Ты, конечно, страдаешь. Самая красивая девушка в Ленинске — и такие жилищные трудности! Негде принять поклонников, при отце неудобно глазки строить.

— Думаю, Лидия Семеновна и в Москве была среди самых красивых, не только в Ленинске, — спокойно сказал Янсон. — А насчет глазок, так она не играет, а убивает ими. Слабого человека ее взгляд, если ей что не нравится, может оглушить, как удар молота по голове. Вот попробуй при случае рассердить ее.

— Была охота! — пренебрежительно пробормотал Лешкович.

Все вместе они вышли из столовой. Прощаясь, Лешкович взял Седюка под руку.

— Послушайте, я насчет вашего табачного пайка, — сказал он осторожно. — Чтоб разговор был крепче, возьмите с меня деньжата.

Седюк высвободил свою руку.

— Если бы вы были моим другом или просто хорошим знакомым, я дал бы вам по уху за такое предложение, — сказал он, озлившись.

— Это меня вполне устраивает, — миролюбиво отозвался Лешкович.

Варе Кольцовой Ленинск понравился. За вокзалом начинались каменные дома, такие же, как и в других городах. Улица была прямой и мощеной, через каждые сто метров стояли фонари, в нижних этажах виднелись магазины, пошивочные ателье, парикмахерские — она с удовольствием прочла надпись: «Маникюр». А в конце улицы, замыкая ее, поднималось двухэтажное рубленое здание с вывеской: «Баня № 1». В общежитии у Вари услужливо приняли чемодан и тюк, отвели комнату и сразу выдали талоны на обед и ужин. Она достала белье и побежала в баню, а оттуда в столовую. В столовой она встретила Непомнящего, они вместе пообедали и весело болтали. Непомнящий успел раздобыть билеты в кино. Варя картину уже видела, но картина от этого не стала хуже. После кино они погуляли. Варя решила, что самая красивая улица — Рудная: большие, трехэтажные дома, и вся она залита светом — это было и непривычно и радостно. Люди, проходившие по улице, были одеты в стандартные демисезонные пальто либо в новые светлые полушубки — ни унтов, ни дох, ни прочей северной экзотики. Вечером пошел дождь — он был пронизывающе холодный, но не хуже, чем осенние дожди у нее на родине, — нужно не думать о том, что это происходит в самом начале сентября. И мало-помалу Варя забыла о своих тревогах и страхах. А в общежитии ее со всех сторон окружили девушки. Девушек было очень много, они приходили из других комнат, и Варя знакомилась со всеми сразу.

— Ну, расскажите, расскажите же! — кричали они наперебой. — Как в Москве? Очень страшна бомбежка?

— Ой, я бы, наверное, умерла, если бы услышала взрыв бомбы! — кричала невысокая, быстрая Зина Петрова, соседка Вари — их койки стояли рядом. — Я ведь такая трусиха! Вчера недалеко взорвали скалу — я чуть не упала со страху. Давайте скорее рассказывайте, как вы к нам попали.

Варя рассказывала — все с самого начала: как она окончила институт и получила назначение на завод, как ехала туда и знакомилась с новой, пугавшей ее на первых порах работой, как над их заводом разразилась война и они получили приказ — вывезти все, ничего не оставляя врагу. Она рассказывала, а былое вновь вставало перед ней. Она видела все, что говорила, — первую страшную бомбежку, расстрел завода с воздуха, пожары в цехах и жилищах, раненых, убитых, искалеченных. Она вспоминала, как страшно и неожиданно все кончилось: немцы прорвались, и был отдан новый приказ — бежать. За те сутки она прошла не останавливаясь чуть не семьдесят километров. Варин голос, взволнованный, один звучал в комнате. Девушки, притихшие, неподвижные, не отрывали от нее взгляда, слушали ее не дыша. Так вот они и шли — мужчины, женщины, дети. Из фронтовой полосы выбралось только тридцать человек, остальные падали по дороге и уже не поднимались. Она, Варя, выйдя к своим, тоже упала и не могла подняться. Она не хотела есть, пить, ей хотелось только лежать, только спать, но уснуть никак не удавалось — все болело и мучило, особенно ноги и спина. Потом их увезли далеко от фронта, на Кавказ, на другой завод. Тут все дышало глубоким миром, и они немного оправились. Так прошла зима, а в июле и этот завод стали бомбить. Все повторилось сначала, но было уже совсем по-другому: впечатления катастрофы, чувства обреченности — нет, этого уже не было. Завод не только спешно демонтировался и упаковывался в ящики, но и сам огрызался, и прежних наглых прогулок в воздухе и безнаказанных расстрелов с воздуха уже не могло быть — вражеские самолеты летали высоко, фашисты торопились поскорее убраться назад. Страшный, мучительный, но как-то по-своему организованный быт — нападение фашистских самолетов, свист бомб, пожары, неистовая трескотня зениток, Ощупывающие небо прожекторы.