Штернберг принялся объяснять ей, как он представляет себе персонаж Лолы в ее исполнении. Ее реакция, продуманная заранее или непосредственная, продиктованная умом или амбициями, в любом случае свидетельствовала о ее удивительной способности сразу же разбираться, с кем имеет дело. В беседе со Штернбергом Марлен почти всегда говорила честно. Надо лишний раз отметить, что, совершенно не предполагая, что ей предложат главную роль, она откровенно говорила, что не умеет играть, что никто ни разу не смог снять ее так, чтобы она была похожа на себя, что она уже снялась в трех фильмах, где была отвратительна (он потом узнает, что в девяти; а на самом деле — в семнадцати фильмах, но посчитала, несомненно, только те, где играла главную роль), и что пресса не была к ней снисходительна. Она даже настаивала, чтобы он посмотрел эти фильмы. И он это сделал. «Если бы я посмотрел эти фильмы прежде, чем увидел ее на сцене, у меня была бы такая же реакция, как и у всех остальных… неграциозная и необаятельная женщина, предоставленная сама себе в глупых и бессмысленных сюжетах». Затем она ему заявила, что знает некоторые из его фильмов, что он умеет руководить мужчинами, но она сомневается, что у него получится так же хорошо работать с женщинами.

Это последнее высказывание представляется восхитительным с точки зрения его справедливости, и потому, в известной степени, оно впоследствии оправдалось. Ни один актер в фильмах Штернберга, снятых после «Голубого ангела» (даже те, кто настолько хорошо его понимал, что их можно назвать «вторым я» — alter ego— режиссера, а среди них наиболее яркие Адольф Менжу, Лайонел Этвилл или Тадаси Суганума), не смог передать его замысел лучше, чем это сделали Джордж Бэнкрофт, Клайв Брук, Уильям Пауэлл и, разумеется, Эмиль Яннингс. Зато работа с артистками, снимавшимися в его фильмах раньше: Джорджией Хейл, Эвелин Брент, Бетти Компсон или Фэй Рэй, не соответствовала его уровню, даже если он этого не заметил. Но разве мог он этого не чувствовать? Короче говоря, реплику Марлен можно понимать как само собой разумеющееся требование к Штернбергу, что если он хочет видеть ее в роли Лолы, то в первую очередь должен позаботиться о том, чтобы преуспеть в работе с ней там, где другие режиссеры потерпели крах, а также исправить собственные недостатки, проявившиеся в работе с другими актрисами: выигрышно снять ее и заставить играть так хорошо, как она только может, и, показав всем, на что она на самом деле способна, доказать, что он умеет работать с актрисами, коль скоро он нашел ту, которая в состоянии осуществить его замыслы. Ее замечание справедливо и прозорливо еще и потому, что, делая образ Лолы центральным в раскрытии его собственного прочтения романа и замысла экранизации «Учителя Гнуса», по сути, Штернберг бросал вызов самому себе. И именно это он неожиданно и с испугом понял.

Но несмотря на то, что Марлен Дитрих сразу же выразила в свойственной ей неоднозначной манере мысль о том, что два человека, обладавшие общими взглядами, желавшие в полной мере реализовать свой творческий потенциал и давно ждавшие подходящего момента, наконец-то нашли друг друга, заметила же Марлен, насколько они дополняют друг друга, гораздо позже, в ходе съемок или даже когда продумывала костюм. Она была очарована в равной степени и процессом, и результатом. Видимо, судьбе, справедливости ради, было угодно, чтобы Штернберг, в свою очередь, был очарован этой ее очарованностью: иными словами, он очень хотел, чтобы им обоим эта встреча принесла удачу: ему — в том, что он нашел актрису, которая не только могла воплотить его замысел, но и умела понять его гений, и которая, в конце концов, заняла бы активную позицию и стала бы самым надежным его союзником перед лицом все возрастающего враждебного отношения к нему киностудий. Однако вполне вероятно, что для него важнее было самовыражение, нежели то, поймут ли его остальные или нет, лишь бы они ему помогали. Впрочем, люди всегда в той или иной степени обязаны тому, кто их понимает, им помогает и не считает, что таким образом делает одолжение.

Впрочем, Марлен сама дала определение их творческому альянсу, не использовав таких слов, как «единение» или «понимание», а выбрав фразу — «чистой воды подчинение». Ее стоит процитировать, даже если она преувеличивает истинное положение вещей и кажется нам немного смешной, поскольку выражает якобы полное самоотречение яркой и торжествующей кинозвезды.

«Я ему подошла. Я ни разу не отказалась выполнить его директивы, я в нужный момент высказывала свои соображения, которые он часто брал на вооружение. Короче, я старалась не мешать. Я была дисциплинированной, пунктуальной, понимала проблемы режиссера и актеров, занятых съемками, и всего того, что происходило за камерой. Иными словами, я была слишком идеальной, чтобы не показаться искусственной».

Конечно же мы улыбаемся, когда кто-то бессовестно прикидывается скромным. И Штернберг при случае метал громы и молнии по поводу «этой смеси возвышенного самоуничижения и моего восхваления, этого сплава унижения и подчинения ментору», поведения, которое Дитрих, должно быть, отточила до совершенства, «как только стало ясно, что таким образом она добьется еще большего восхищения». «Теперь она распространяла слухи о своих „муках“ не для того, чтобы пожаловаться, а для того, чтобы очень ловко превратить их в свои достоинства. Она все переиначивала и с достойным похвалы умением представляла себя в виде мученицы, восхваляющей Бога за то, что позволил разорвать ее на части». Тем не менее нас вынуждают поверить в то, что это повиновение не было наигранным, в то, что она действительно слушалась режиссера. Вместе с тем можно прочитать о том, что, между прочим, Джо был далек от мысли о ее притворстве и очень доволен результатами.

«То, как она вела себя на съемочной площадке, было настоящим чудом. Ее внимание было приковано ко мне. Ни один реквизитор не смог бы быть более усердным. Она вела себя так, словно хотела мне всегда услужить, она первая замечала, что я искал карандаш, первая устремлялась ко мне со стулом, когда видела, что я хотел сесть. Она всегда безропотно подчинялась моему полновластному мнению относительно того, как ей надо играть. Очень редко мне приходилось снимать с ней больше одного дубля».

Однако вполне допустимо, что в данном исключительном и столь творчески успешном случае, впрочем, как и во многих других, заурядных и бесплодных, «полновластие», как и безропотное подчинение, не было однозначным и неопровержимым. Но в этом-то и заключается творческое единение.

А пока что возникло решение отснять пробы финала. Марлен считала их бесполезными, так как, по ее мнению, она не создана для данной роли. В душе Штернберг с ней соглашался, но по причине прямо противоположной: он был уверен, что нашел идеальную актрису, и уже принял решение. Тем не менее он чувствовал себя обязанным выполнить формальность, так как уже замыслил показать свою находку первым лицам на «Парамаунт», а также потому, что ранее он дал слово снять пробы с «очаровательной и умной молодой актрисой по имени Люси Манхейм», бывшей до сих пор лучшей из претенденток и которую он уже почти согласился утвердить на эту роль. Она пришла на пробы со своим пианистом. «Оба произвели на меня впечатление, но для работы над фильмом я оставил только музыканта — Фридриха Холлендера». Затем наступила очередь Марлен, которая ничего не подготовила. Свою версию этой истории она довела до совершенства и 30 лет спустя красиво рассказывала ее во время сольных концертов, вызывая гром аплодисментов. «Я училась в театральной школе в Европе, когда знаменитый американский режиссер, господин Джозеф фон Штернберг… и т. д. и т. п. Фильм назывался „Голубой ангел“». Многие детали этой многократно переделанной версии тем не менее останутся правдивыми, например, тот факт, что она действительно спела американскую песню («You’re the Cream in My Coffee» — «Ты сливки в моем кофе»), которую она каждый раз объявляла как песню, которая якобы привела ее, совсем молодую и никому не известную артистку, в кинематограф.