— Ну, Игорь Николаевич, сейчас мне станет ясно, какой вы человек, — шепотом сказала она. — Я спасла от гибели свою школьную подругу Раю Рафалович. Ее прятал наш бывший учитель, но вчера он с семьей переехал в Днепропетровск. В общем, сейчас Рая у нас на чердаке. Ну скажите, я сделала хорошо или нет?
— Мама знает? — быстро спросил Шрагин.
— Да что вы, ей–богу!
— Кто–нибудь видел, как Рая пришла?
— Она надела мужской костюм, и было уже темно.
— Учитель знает, что Рая у нас?
— Он еще вчера уехал в Днепропетровск. Все вышло очень неожиданно. Я шла по улице и как раз думала о Рае: одна наша подруга сказала мне, что Рая и ее родители уничтожены. И вот иду и думаю — после этого разве я имею право жить как ни в чем не бывало? И вдруг кто–то меня зовет. Гляжу — это наш школьный учитель музыки. Я была его любимая ученица. И Рая тоже. И он говорит, что меня послал ему сам бог. А сам нервный такой, глаза горят. Спрашивает, знаю ли я, где он живет. Я говорю — знаю. Тогда говорит, зайди ко мне под вечер. И добавляет: «Если ты еще любишь свою школьную подругу Раю Рафалович, ты придешь обязательно и больше ни о чем не спрашивай…» Я дождалась сегодняшнего вечера. Прихожу туда, а домик стоит пустой — ни людей, ни вещей. И вдруг из–за печки вылезает Рая… — Лиля замолчала, глаза ее стали влажными. — Ну вот… Рая рассказала мне, что учитель ее прятал все это время, а сегодня днем он с семьей уехал жить в Днепропетровск, к брату. И перед самым отъездом он сказал ей: «Вечером сюда к тебе придет человек, которого ты знаешь и любишь. Он тебе наверняка поможет»! И пришла я…
— Вы, Лиля, сделали очень хорошее дело, — не скрывая волнения, сказал Шрагин. — Но вы должны уяснить себе, чем вы рискуете.
— Лучше рисковать жизнью, чем честью, — с вызовом сказала Лиля.
— Это верно. Но что вы думаете делать дальше?
— Как что? Она будет жить на чердаке, я буду носить ей еду.
— Это глупости, Лиля. Ее надо переправить куда–нибудь в более надежное место.
— Вы это можете? — Лиля удивленно смотрела на Шрагина.
— Надо подумать.
Лиля порывисто обняла Шрагина за шею, притянула к себе, поцеловала в щеку и смущенно отошла в глубь комнаты.
— Прошу вас быть предельно осторожной, мать ничего не должна заметить. Где у вас ход на чердак?
— В ванной.
— Можно запускать душ и под этот шум лазить на чердак, но делать это надо как можно реже.
Лиля кивнула, не сводя со Шрагина напряженного, изучающего взгляда.
— Значит, мы ее спасем? Я могу ей это сказать? — спросила она.
— Обо мне ей — ни слова, — строго сказал Шрагин и повторил: — Ни слова. А завтра вечером я уже буду знать, как мы поступим. А сейчас… я, Лиля, чертовски устал, мне нужно поспать.
— Спокойной ночи, — чуть слышно произнесла Лиля и ушла.
Шрагин еще долго смотрел на закрывшуюся за ней дверь и взволнованно думал о происшедшем. Поистине сегодня счастливый день. И вдруг он вспомнил слова генерала Штромма о том, что русских можно сделать послушными при помощи работы и приличного жалованья. «Идиоты! Всей вашей казны не хватило бы, чтобы купить одного учителя музыки, который спас Раю…»
Поступок Лили радовал Шрагина, хотя он и знал, что совершила она его почти случайно и не отдавая себе отчета, к чему он может привести. Так или иначе, но девушку, которая сидит сейчас на чердаке, надо спасти…
Глава 17
Мария Степановна Любченко недавно вернулась из больницы и хотела ложиться спать, когда в дверь ее квартиры громко постучали.
Любченко сразу решила — несчастье, и страх лишил ее сил. Она не могла сделать ни шагу и стояла у кровати, держась за ее спинку. Стук повторился, Любченко не двигалась с места. Дверь начала дрожать, что–то с треском сломалось, и в квартиру ворвались гестаповцы. Их было трое: двое совсем молодые, а третий — Бульдог — показался ей страшным чудовищем громадного роста.
— Любченко Мария? — спросил он, ткнув в ее лицо пистолетом.
— Да… Любченко, — пробормотала она. Силы совсем оставили ее, и она упала на постель.
— Взять! — приказал Бульдог.
Молоденькие гестаповцы подхватили Любченко под руки и потащили к дверям. Она не могла даже переставлять ноги. Ее запихнули в машину на заднее сиденье. Молодые гестаповцы сели с обеих сторон, продолжая держать ее за руки. Вдруг Любченко застонала и уронила голову на грудь. Один из гестаповцев взял ее за подбородок и запрокинул ей голову на спинку сиденья.
— Она случайно не околела от страха? — тихо сказал один из них.
Бульдог сел рядом с шофером. Машина сорвалась с места и помчалась по темным улицам…
— Одна тварь доставлена, — доложил Бульдог Релинку. — Еду за другой. Только леди немного не в форме, я вызвал к ней доктора.
— Обыск делали? — спросил Релинк.
— Я не человек–молния, — усмехнулся Бульдог. — Мне приказано доставить обе твари еще этой ночью, и приказ, как видите, выполняется. Привезу вторую тварь и займусь обыском.
— Мне нужна хоть одна улика для первого допроса, — строго сказал Релинк.
Бульдог рассмеялся:
— Да бросьте вы, ей–богу, вы же сейчас увидите не человека, жидкую манную кашу. Она вам сама все охотно выложит.
Доктор приводил Любченко в чувство. Он сделал ей укол и с чисто профессиональным равнодушием наблюдал безотказное действие лекарства. Любченко открыла глаза, удивленно оглянулась по сторонам и задрожала всем телом. Доктор дал ей воды. Клацая зубами о стакан, Любченко сделала несколько глотков.
— Что вам от меня надо? — спросила она по–немецки.
— Ничего. Я доктор.
— Доктор? — удивилась Любченко. — Где я нахожусь?
— Там, куда вас доставили, — улыбнулся доктор.
— Что со мной было?
— Думаю, спазма сердечной мышцы, это не страшно…
У Любченко появилась надежда, что ее привезли не в гестапо. Но в этот момент в комнату вошли два молоденьких гестаповца, молча подхватили ее под руки и повели. Теперь ноги немного слушались, она уже была способна думать. И она видела: никакой надежды нет, она в гестапо. «Я же знала, что все этим кончится, знала…» Она вдруг вспомнила свой разговор в горкоме партии. Глухая злость толкнула ее в спину, и она зашагала быстрее, точно спеша доказать кому–то, как она была права, не соглашаясь и боясь остаться в городе.
Молоденькие гестаповцы посадили ее на стул перед столом Релинка и отошли к дверям. Релинк несколько минут молча смотрел на Любченко, он точно руками ощупывал ее дряблое, с обвисшими щеками лицо, всю ее рыхлую бесформенную фигуру и в конце концов остановил взгляд на ее руках, безжизненно лежавших на коленях.
— Вы, кажется, говорите по–немецки? — добродушно спросил Релинк.
— Да, но не совсем хорошо, — тихо ответила Любченко.
— Ваша профессия?
— Врач. Узкая специальность — туберкулез.
— Ах, узкая? Прекрасно. А еще какая у вас есть специальность, пошире?
— Больше никакой.
— А по какой специальности вас оставили в городе ваши партийные фюреры?
Релинк смотрел на Любченко весело, без всякой злости. Это ее обезоруживало, она ждала, умирая от страха, совсем другого.
— Я осталась в городе по той же специальности, то есть как врач возле больных, которых нельзя было вывезти, — ответила она.
— О! Понимаю, понимаю, профессиональный долг, — как бы поверил Релинк. — Ну, а что вы должны были делать как коммунистка?
— То же самое, лечить больных, — Любченко постепенно успокоилась. Ей казалось, что гестаповец ее ответами удовлетворен.
— Это правда, только правда? — проникновенно спросил Релинк.
— Да, только правда, — ответила Любченко и подумала про себя, что она действительно говорит полную правду, а о поручении прятать в больнице людей подполья гестаповцы просто не могут знать.
Релинк и в самом деле не имел никаких данных о характере тайных поручений, данных этой женщине, и получить их он мог сейчас только от нее самой. Он вышел из–за стола, остановился вплотную перед Любченко и сверху вниз пристально смотрел на нее. И она, подняв свои отечные веки, снизу вверх смотрела на него.