— Ненужный спектакль, — усмехнулся Бульдог.

— Изволь выполнять приказ…

Утром Григоренко снова привезли на допрос. Делая вид, будто ему некогда, Релинк мельком, досадливо взглянул на стоявшего перед столом Григоренко и, продолжая перебирать на столе бумаги, заговорил небрежно:

— Я вызвал вас, только чтобы объяснить вам ваше положение. Как вы сами понимаете, вы для нас — персона, случайно попавшая нам под ноги. У нас есть дела поважнее. Но порядок есть порядок. Мы вынуждены навести о вас необходимые справки. Это займет время, а у нас существует порядок: мы посылаем заключенных на работы. Я думаю, вы не откажетесь, тем более что вы до ареста, по вашим словам, зарабатывали на хлеб чем придется. Я не имею права превращать СД в санаторий для безработных, — Релинк мимолетно улыбнулся Григоренко и сделал знак Бульдогу увести его.

Ожидая в камере отправки на работу, Григоренко обдумывал происходящее с ним.

Когда там, в больнице, он получил удар в пах, его мозг точно выключился, и он долгое время попросту не понимал, что с ним происходит. И только когда его привели, на первый допрос, мозг его заработал, и первое, что он понял, вселило в него надежду. СД явно не знала, кто он. Гестаповцы в больнице оказались случайно. И врачиха вовсе не предательница, иначе она сообщила бы им, что он ей сказал, когда пришел в больницу. Григоренко стал внушать себе, что все кончится для него благополучно. Еще больше он поверил в это после второго разговора с Релинком. На худой конец его отправят в Германию, а тогда он убежит из эшелона. Да, так и будет. Ему ведь совершенно ясно дали понять, что он фигура для них не важная…

Григоренко и еще трех заключенных (все трое были агентами СД из местного населения) вели на работу через весь город по самым оживленным улицам. Конвоировали их только два полицая с автоматами. Один шел впереди, другой — позади. Но Григоренко не мог знать, что одновременно по обеим сторонам улицы шли одетые в штатское шпики СД. (Мог ли Григоренко в это время совершить побег? Рискуя жизнью — мог.)

— Ты за что взят? — тихо спросил у него шедший рядом заключенный.

— Да ни за что — слепой случай, — ответил Григоренко.

— Тогда тебе лафа. А меня взяли, когда я нес взрывчатку. Я им теперь говорю: мне дали снести — я и понес, а кто дал, что дал — не знаю.

(Должно было насторожить Григоренко это неожиданное признание? Конечно. Но он отнесся к этому признанию, тревожась совсем о другом — как бы не подумали, что он связан с этим человеком. И он стал его сторониться.)

Их привели на железнодорожную станцию к одиноко стоявшему товарному вагону, и они стали выгружать из него солдатские посылки. Один заключенный работал в глубине вагона, он передавал посылки Григоренко, который стоял в дверях вагона, а третий подхватывал посылки, стоя возле вагона, и складывал их в кучу. Не прошло и часа, как все посылки были выгружены. Тогда им приказали перенести их к пакгаузу, который был шагах в пятидесяти. Они сделали и это. Один из конвойных ушел куда–то, второй — приказал заключенным сесть на груду шпал, а сам стал перед ними.

— Покурить нет? — обратился к Григоренко тот же слишком откровенный заключенный.

— Все отобрали, — ответил Григоренко.

Другой заключенный, до этого молчавший, сказал тихо:

— Завтра выхожу на волю, накурюсь до рвоты.

— А тебя за что взяли? — поинтересовался Григоренко.

— За семечки, — усмехнулся тот. — А грецких орехов не заметили. Повезло, одним словом. А ты завяз крепко? Политический?

— Чепуха, — сказал Григоренко. — Пришел в больницу, а там облава.

— На волю ничего передать не надо?

— Сам скоро выйду.

(Должен был насторожить Григоренко и этот разговор? Конечно.)

Вернулся второй конвойный, и они повели заключенных обратно в СД, и снова через весь город.

Замысел Релинка ничего не дал. Никто отбивать Григоренко не пытался, и сам он о побеге не замышлял.

«Сообщники могут еще не знать о его аресте, — правильно думал Релинк. — А сам он, очевидно, поверил, будто мы не имеем понятия, что он за птица. Это уже хорошо. Ради одного этого стоило устраивать спектакль с работой…»

Первый встревожился Дымко — Григоренко не пришел ночевать. В конце дня Дымко, исполнявший теперь обязанности связного, использовал сигнальную схему, которая вступала в действие на случай тревоги. Но все–таки, чтобы эта схема сработала, нужно было время…

В день, когда Григоренко разгружал вагон, на допрос его не вызывали. Ночь он проспал совершенно спокойно. Не трогали его и весь следующий день.

Любченко позвонила Релинку по телефону на исходе дня.

— Мне нужно срочно увидеться с вами, — сказала она. — Я в больнице.

— Сейчас буду.

Релинк бросил трубку и вызвал к подъезду машину.

В те минуты, пока Любченко ждала Релинка, она еще и еще раз вспоминала то, что заставило ее позвонить ему по телефону. Нет, нет, ошибки быть не могло, но поверит ли в это Релинк?

Релинк еще не успел сесть на стул, когда Любченко сказала, страшно волнуясь:

— Я вспомнила.

— Возьмите себя в руки, ошибка недопустима, — угрожающе сказал Релинк.

— О том, что я могу прятать людей в больнице, я говорила только одному человеку — Игорю Николаевичу Шрагину, зятю моей старой знакомой из местных немок, — быстро, будто опускаясь в холодную воду, проговорила Любченко.

— Я знаю его, — рассеянно отозвался Релинк. — Не может этого быть! Ошибка.

На самом деле Релинка прямо распирало от радостного предчувствия, и он готов был молить бога, чтобы никакой ошибки здесь не было.

— Где и когда вы ему говорили? — спросил он. Любченко обстоятельно и точно рассказала — минувшей ночью она вдруг вспомнила этот разговор и затем в течение дня успела припомнить множество подробностей того вечера в доме Эммы Густавовны.

Выслушав ее, Релинк уже не сомневался, что Любченко выводит его на самую крупную цель за всю его деятельность здесь. И очень может быть, что эта цель не кто иной, как неуловимый «Грант».

Мысль Релинка летела вперед: «Вот мой достойный отклик на сталинградскую трагедию шестой армии! Нет, нет, эта старая рухлядь, сама того не зная, сделала великое дело, но пока я ей и виду не покажу, как важно все, что она рассказала…»

— Очень хочу, чтобы это не было ошибкой, — холодно сказал Релинк. — Немедленно напишите все, что вы рассказали. Я подожду. Пишите как можно подробнее.

Пока Любченко писала, Релинк набрасывал план операции против Шрагина. Сначала он назвал ее «Ответ на Сталинград». Зачеркнул. Слишком крикливо и не следует лишний раз напоминать о трауре. Он придумал еще несколько названий и остановился на таком: «Олендорф против Гранта». Начальник управления эту его лесть оценит по достоинству, ему, конечно, будет приятно докладывать рейхсми–нистру о такой крупной победе, названной его именем.

Затем он начал набрасывать схему операции.

«Первое: немедленно взять Шрагина под неусыпное высококвалифицированное наблюдение.

Второе: арестовать Шрагина не позже как завтра утром…»

Релинк позвонил по телефону Бульдогу:

— Через тридцать минут собери ко мне всех начальников отделов. Будем говорить о летних отпусках… — Последняя фраза предназначалась для Любченко.

Рано утром Шрагин, как всегда, отправился на завод. Выйдя из дому, он на другой стороне улицы заметил человека, подозрительно резко отвернувшего физиономию. Однако человек этот за ним не пошел. Убедившись в том, Шрагин успокоился, тем более что со вчерашнего вечера все его мысли были о новости, сообщенной ему Дымко, — пропал Григоренко. Ночью он думал только об этом, обдумывая версию за версией, какие могли возникнуть в связи с его исчезновением. И сейчас, идя на завод, он тоже думал об этом. Чувство тревоги разрасталось…

У входа в заводоуправление стояли майор Капп и какой–то незнакомый мужчина в штатском.

— Доброе утро, господин Шрагин. — Капп приложил руку к козырьку фуражки и посторонился, давая Шрагину пройти в здание.