Впервые я очутился в Иерусалиме моей двенадцатой весной…

Во время объяснения теоремы я уснул и вдруг оказался в незнакомом городе. Все было из жёлтого камня. Дыхание пустыни висело над ним. Я брел вдоль городской стены, каких-то гробниц, миновал высокую башню, входил под массивные арки ворот, видел золотой купол и, наконец, упёрся в толпу мужчин в черных шляпах. Толпа отчаянно молилась и раскачивалась.

Было жарко. Я бросил портфель, стянул форму, пионерский галстук.

Женский голос витал над толпой.

— Чему равен квадрат гипотенузы? — вопрошал голос.

— Борух ато, Адойной, — дружно отвечала толпа.

— Садись, двойка, — опять раздался женский голос. — Зайцева, ответь ты.

Глубокий старик со слезящимися глазами начал отчаянно бить себя в грудь.

— Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов, — детским голосом произнес он…

Я побрёл дальше — шумный базар окружал меня, гортанные выкрики догоняли, и пьянили пряные запахи. Я болтался по мозаичной эспланаде, по улице с римскими колоннами, забирался на плоские крыши.

Я не знал, где нахожусь, думал, что это Африка или Бомбей, но когда я рассказал отцу про этот город, он сразу сказал: Иерусалим.

— Туда ушел твой дед, Мошко Весёлый, и не вернулся. Ты случайно не встретил его?..

Возможно, я б и повстречал деда, но математичка Зубович так орала, что я мгновенно перенёсся из Иерусалима в Ленинград, в дождь, в серую школу, в квадрат гипотенузы…

— В классе есть лишние люди! — вопила Зубович и лупила деревянным треугольником о стол. — Чему равен квадрат гипотенузы, паршивец?!

Внезапно я встал, подошел к стене, начал раскачиваться и бить себя в грудь.

Математичка раскрыла огромный рот, он напоминал параллелепипед.

— Квадрат гипотенузы равен Борух ато, Адойной, — ответил я.

Параллелепипед закрылся. Затем Зубович так шуранула треугольником, что гипотенуза сломалась и угодила мне в голову.

— Два, — вопила математичка, — два!

И вывела жирную двойку в журнале, дневнике и на доске…

— Если бы она знала, где ты был, — заметил папа, — ты бы вылетел из школы.

Много раз я пытался снова попасть в Иерусалим. Я засыпал на географии, истории, литературе, даже на физкультуре — я попадал куда угодно, только не в Святой город.

— Жаль, — вздыхал папа, — возможно, ты бы там встретил Мошко Весёлого…

Деда я встретил лет через тридцать ленинградской белой ночью, где-то после седьмой рюмки.

Он въехал в мою комнату через восточную стену на зелёном ослике, жующем синюю травку.

— Мошко Весёлый, — представился он.

Я сразу узнал его.

— У тебя не найдется немного синей травки? — спросил он.

Я пошёл на кухню, полез в холодильник и между засохшим сыром и заплесневелой колбасой обнаружил пук синей травы.

— Увядшая, — сказал дед, — мой ослик не будет её кушать. Ты не мог бы нарвать свежей?

Я спустился, прошел через двор, вышел на Владимирский проспект — повсюду росла синяя трава.

Я нарвал немного и поднялся на свой четвёртый этаж.

Дед снимал с ослика оранжевую сумку.

— Час назад видел бабушку, — произнес он и достал штрудл. — Ещё горячий…

Бабушка моя, Неся Печальная, умерла лет пятьдесят назад.

— Как она себя чувствует? — поинтересовался я.

— Неплохо, — ответил дед, — ничего не болит. Вот уже лет пятьдесят…

Бабушку, как и деда, я никогда не видел — только знал, что она пекла самый вкусный штрудл в местечке.

И действительно, такого пирога я никогда не ел. Но где она его пекла?

— Накапай, — попросил дед и подвинул рюмку.

Я налил.

— Лехаим, — сказал дед, опрокинул водку и с интересом уставился на телефон.

— Вос ис дос? — спросил он.

— Телефон, — ответил я.

— Вос ис дос «телефон»?

— Это хитрая штука — по нему ты можешь поговорить с кем угодно.

— Вей из мир, — вскричал дед, — тогда побалакай с бабушкой. Поблагодари за пирог.

На ослике он подъехал к телефону.

— Неся, — начал он, — ты слышишь, Неся…

Я пошел в ванную и прямо в одежде залез под холодный душ.

Когда я вернулся, дед еще разговаривал с Несей.

— Пирог понравился, не волнуйся, я скоро буду…

Бледное небо светлело. По улице прогромыхал первый трамвай. Ослик вздрогнул.

— Дед, — вдруг спросил я, — скажи мне, дед, почему ты тогда не вернулся?

Дед хитро улыбнулся, цокнул языком и выехал на ослике через восточную стену в белую ночь…

По утрам в начале века дед пел.

— Человек — как птица, — говорил он, — прежде, чем найти себе пропитание, он должен пропеть.

Дед вставал рано и заливался. Всю оставшуюся жизнь Несе Печальной по утрам не хватало его пения.

Попев, дед приступал к работе.

Никто и никогда не видел его грустным.

— Чтобы долго жить — надо чаще умирать со смеху, — говаривал он.

Ничто не портило ему настроения.

— Мошко, — говорила Неся Печальная, — сегодня опять на обед ничего нет.

— Не расстраивайся, — успокаивал он, — зато какой у меня аппетит.

Однажды Неся проснулась от смеха Мошко.

— Что такое? — спросила она.

— Мне приснилось, что я разбогател, — ответил он.

Периодически их хату грабили.

— Не вздыхай, Неся, — улыбался дед, — в конце концов воры украдут наши цорес…

Глаза его всегда улыбались, и рот улыбался, даже уши, казалось, улыбались.

— Идн, — говорил он, — жизнь наша — короткий анекдот. Пусть он хотя бы будет смешной…

В те годы по Украине гуляла такая майса:

Король пообещал заморскому принцу свою дочь.

— Принеси мне только рубаху веселого человека.

Долго принц бродил по разным землям. И нигде не было весёлых. Наконец он наткнулся на одного еврея.

— Ты весёлый?

— Я весельчак, сеньор.

— Давай мне твою рубаху!

— Если б она у меня была…

Мне кажется — эта майса про моего деда, Мошко Весёлого.

Дед ушел в Иерусалим задолго до моего рождения.

Как-то, в начале века, где-то посреди ночи он проснулся, сел на кровати и начал натягивать продранные брюки.

— Если бы эта собака не разрушила Храм, — сказал он, — я бы родился в Иерусалиме, а не в Мястковке.

— Ты куда, Мошко? — спросила Неся.

— Спи, спи, я скоро буду — схожу ненадолго к Стене Плача. Одна нога здесь — другая там…

— Чего вдруг? — Неся поднялась с кровати.

— Мне надо кое-что спросить у Бога.

— Иерусалим — это не Мястковка! Куда ты пойдешь в рваных штанах?

— Это первое, что я попрошу. И дело не в штанах…

— И как ты его найдешь, Иерусалим?

— А хиц ин паровоз! Куда ведут еврея его ноги, в Африку? И куда ведёт его сердце? Надо идти на запад — сначала будут Жабокрычи, потом Турция, потом Иерусалим. Слава Богу, я путешествую не в первый раз.

Дед был прав — до паломничества на Святую землю он путешествовал дважды: в Одессу на лошади и в Жабокрычи на телеге, запряжённой волом. Эти путешествия ничем не отличались, если не считать, что первый раз разбойники отобрали лошадь, а второй раз — телегу с волом.

— И не беспокойся, я иду пешком — сейчас у меня нечего отнимать.

— Мошко, — сказала Неся, — мы с тобой никогда не расставались, скажи мне, когда ты вернёшься?

— Скоро, — успокоил дед, — до Жабокричей максимум ночь ходу, от Жабокрычей до Турции — максимум три, а из Турции в хорошую погоду уже виден Иерусалим. Через месяц я буду дома. Ты видела мои ноги, — он вытянул их, — это же ходули!

Дед взял бумажку и послюнявил карандаш:

— Эту записочку я положу между камнями Стены Плача. Когда Господь создал евреев, нас было мало, может быть меньше, чем в Мястковке. И тогда он мог помочь каждому. А теперь мы всюду — на Украине, Мадагаскаре, говорят, даже в английском парламенте. Он не может разорваться. Он с трудом справляется с просьбами, оставленными в Стене. Их тоже немало… Прежде всего я попрошу, чтобы ты жила сто двадцать лет, Неся.