Группа продирается сквозь густой молодой ельник, а над лесом рокочет мотор. Бреющим полетом летит вертолет-разведчик. На фюзеляже чернеет так хорошо знакомый Ане крест люфтваффе с желтыми обводами, видна даже клепка на бронированном брюхе. «Физелершторьх» пролетает на север, к месту выброски, и, рокоча, долго кружит там. Сверху пилоту отлично видны парашюты, повисшие на соснах. На фоне темно-зеленой хвои они горят в косых лучах утреннего солнца, словно огромные белые фонари…

— «Викинг-один»! Я «Викинг-два»! Вижу в двух километрах юго-западнее деревни Эльхталь семь парашютов.

Вот такой же «шторьх» — «аист» по-немецки — кружил над Сещей в тот последний день 24 сентября, когда немцы-факельщики жгли поселок, а эсэсовцы минировали покинутую авиабазу…

— Внимание: парашютисты! Данные о выброске десанта подтвердились. В двух километрах юго-западнее деревни Эльхталь вертолетом-разведчиком замечено семь парашютов. Дежурное подразделение СД на подходе. Немедленно установите цепь заградительных засад по имеющемуся у вас плану. Пустите по следу служебно-розыскных собак!…

Крылатых оглядывается на разведчиков.

— Шире шаг!…

Чтобы подбодрить радисток, капитан с улыбкой говорит:

— Ти-ти-ти-та-та!… «Идут радисты!»

Так заучивают будущие радисты цифру три: точка-точка-точка-тире-тире. «И-дут ра-ди-сты!»

Пять часов форсированного марша. Сколько пройдено километров? Двадцать? Тридцать? Устали вконец не только девушки, но и ребята. Зварика и Мельников несут шестикилограммовые авизентовые сумки с радиопитанием. Мельников и Раневский примечают, запоминают ориентиры — ночью придется вернуться на почти безнадежные поиски грузового тюка. Если все будет хорошо… А ориентиров в этом культурном лесу почти нет, такой он весь одинаковый. Хорошо, что Мельников с самого начала марша запоминал номера лесных кварталов, чернеющих на столбах на перекрестках просек…

За частоколом сосен лучисто блещет солнце. Впереди, в полукилометре, взахлеб лают собаки. Спроста или неспроста? Слева и справа гудят автомашины. За сосняком скрипят колеса фурманок, слышится немецкий говор. Обычное утреннее движение или облава?

А у деревни Эльхталь рыщут по лесу эсэсовцы из особой истребительной команды по уничтожению парашютистов. Найдены шесть парашютов русских десантников и один грузовой тюк!…

Группа выходит к опушке. Капитан сигналит рукой: «Ложись!» Крылатых подползает к лесной обочине, минут пять наблюдает; ползком — обратно. Лицо у капитана бледное, со следами усталости, но как будто спокойное.

— Дневать будем вон в том квадрате, — шепчет он. — Мельников и Раневский! Ведите наблюдение на опушке. Сменю вас через два часа. Там деревня, фольварки на шоссе…

Для дневки Крылатых, опытный лесовик, выбрал квартал, засаженный в три яруса соснами.

Разведчики скрываются в густом мелком сосняке. Аня едва ползет. Руки, ноги как ватные. Глаза слипаются от изнеможения, от бессонной ночи. У Зины измученное, осунувшееся лицо.

— Располагайтесь! — хрипловато шепчет капитан.

Он еще раз оглядывает лес, землю. Важно не остановиться в поспелом для рубки лесу, в квадратах, где немцы пасут скот, косят сено, охотятся, собирают ягоды…

Самый «старый» в группе — белорус Юзек Зварика, ему почти тридцать лет, — вытирает ладонью потные, с рыжеватой щетиной щеки, осторожно зажимает нос пальцами, сморкается.

— Ш-ш-ш! — шикает на него капитан. — Разговаривать, шуметь, вставать запрещаю.

Аня и Зина не слышат этих слов. Они спят, обняв друг друга.

Во сне Аня перенеслась домой, в Сещу. Сещу бомбили, и все они — Аня, мать, отец, сестренки — бежали под обстрелом по горящему поселку…

После того солнечного сентябрьского дня, когда советские «тридцатьчетверки» ворвались в разрушенную, дымящуюся Сещу, Аня, не переводя дыхания, взялась за новую работу. И всякий труд, даже самый черный и, казалось бы, неблагодарный, радовал ее — в Сещу возвращалась жизнь. Надо было устроить семью, прокормить ее — отца взяли в армию, больной матери хватало хлопот с сестрами. Руки у Ани были в мозолях, но она отдыхала душой. Все радовало ее в освобожденной Сеще — и первые краснозвездные «ястребки» на аэродроме, и книги Гроссмана, и стихи Симонова, открыто лежащие на столе, и то, что мама бросила в печку табличку с надписью: «Только для немцев». Ее не смущали даже те косые взгляды, которые бросали на нее и Люсю Сенчилину иные сещинские старожилы, — не могла же она, в самом деле, показывать каждому свой новенький комсомольский билет, выданный после восстановления ее в комсомоле Дубровским райкомом ВЛКСМ 12 января 1944 года, — билет № 2383601. А все-таки жаль было сдавать старый билет, который она с таким трудом сохранила при немцах.

Аня поступила на должность учетчицы в отделе снабжения штаба строительного управления НКВД, руководившего восстановлением авиабазы. Чуть не каждый вечер забегала она ненадолго к Сенчилиным. В середине октября у Люси Сенчилиной родился мертвый ребенок. Сын поляка-подпольщика Яна Маленького. До утра сидела Аня у постели рыдавшей Люси…

Как будто все шло у Ани хорошо, но потом тот покой, о котором она мечтала два страшных года, начал понемногу тяготить ее. Сразу после освобождения ее звал в разведку Иван Петрович Косырев, но Аня не могла тогда уйти из Сещи, оставить больную мать с тремя сестренками… Читая не немецкие, а советские газеты, слушая не берлинское, а московское радио, узнавая об освобождении все новых городов и о жарких боях польских и советских партизан в Липских лесах в Польше, Аня подолгу задумывалась, все чаще вспоминала пережитое. Ее тянуло в ноле, где еще валялись дюралевые обломки «юнкерсов», взорванных в небе партизанскими минами; она шла к железнодорожной насыпи — туда, где под откосом лежали, ржавея, остовы вагонов из эшелона, подорванного Яном Маленьким; подходила к взорванной гестаповцами тюрьме. Вспоминала, думала, всей душой тянулась к друзьям. Но дома ее ждали мать и три маленькие сестренки…

Когда высоко над раззолоченными осенью дубовыми уремами Ветьмы и над красавицей Десной пролетали на юг дикие лебеди, Аня глядела с неясной тоской им вслед и чувствовала себя прирученным, с подрезанными крыльями, лебедем, который, слыша трубные клики своих вольных братьев, волнуемый могучим инстинктом предков, тревожно бьет крылами и силится взлететь, чтобы угнаться в синем поднебесье за белой стаей. Впереди у стаи — неведомые опасности, немыслимые расстояния, снеговые тучи и злые вьюги. Но всякому свой путь: лебедь по поднебесью, мотылек над землей. И еще есть русская пословица: сколько утка ни бодрись, а лебедем не быть. И бессильно затихает пленный лебедь в своем тихом пруду с червяками и улитками, и насмешливо квакают вокруг лягушки…

В канун войны порой казалось ей, будто настоящая, кипучая жизнь проходит мимо «делопута» Морозовой. Руководя подпольем, она чувствовала себя в самой гуще настоящей жизни, в самом центре событий. А теперь, когда прошла первая радость освобождения, она призадумалась: так ли, как надо, она живет?

С нарастающим нетерпением ждала Аня писем от боевых друзей; тосковала по Яну Большому, Стефану Горкевичу, Венделину Робличке, Паше Бакутиной, по всем боевым друзьям. Наконец, пришло письмо от Яна Тымы. Он писал, что вступает в ряды 1-й Польской армии, и сообщал, что солдат Стефан Горкевич пал смертью храбрых под Могилевом. Потемнела Аня, стала совсем молчаливой…

В декабре нежданно-негаданно появилась в Сеще Паша Бакутина, пополневшая, красивая, в новенькой военной форме с погонами.

— Приехала погостить у вас тут денька два, — немного важничая, заявила недавняя подпольщица подругам. — Служу в особой воинской части, собираюсь лететь в тыл врага. А больше, девочки, не спрашивайте, ничего не скажу. Военная тайна!

Но как могла таиться Паша от своего прежнего командира — от Ани?