Не может пожаловаться Марта и на свекровь. Правда, Марта не пришлась ей по сердцу: что за профессия — почтальон! Эмма вроде бы забыла, что выросла в семье стрелочника. Но когда это было! Ганс — офицер фюрера; вот подождите, он вернется с фронта не лейтенантом, а по меньшей мере оберстом. И с орденами во всю грудь…

И еще одно событие.

17 июня Марта получила приглашение прибыть в такой-то отдел абвера. Офицер, принявший ее, с удрученным видом сообщил Марте о героической гибели ее мужа. Марта упала в обморок.

Когда она пришла в себя, офицер сказал, что Ганс был послан разведать расположение советских войск, дислоцированных на левом берегу Прута. К несчастью, примерно в десяти — пятнадцати метрах от того места, где Ганс должен был выйти на берег и связаться с агентом абвера — засланным несколькими днями раньше, — советские пограничники заметили Ганса и открыли по нему огонь. Первые же выстрелы сразили Ганса. Те, кто наблюдал за этой операцией с румынского берега, видели, как советские пограничники вытаскивали из воды безжизненное тело Ганса.

Агент, дожидавшийся его, подтвердил его смерть. Кроме того, была перехвачена шифровка начальника советской пограничной стражи о попытке неизвестного человека перебраться через Прут и о его участи.

Марта, слушая все это, едва сдерживала обуревающие ее чувства. Офицер заметил, что супруга погибшего не выдавила из себя слезинки: сидела, словно убитая, с окаменевшим лицом. Офицеру понравилась выдержка этой женщины.

Далее он сказал Марте, что муж ее посмертно награжден Железным крестом второй степени, который ей в свое время вручат. И от имени командования справился, в чем она нуждается.

— У меня родился ребенок. Бедная, бедная Эльзи. — И тут же взяла себя в руки. — Я работаю почтальоном. Вы понимаете, господин обер-лейтенант, теперь эта работа не для меня. Да и получаю я гроши. Не знаю, что будет со мной и Эльзи.

— Но ваш свекор, по нашим сведениям, состоятельный человек.

— Я не привыкла жить на чужой счет, — возразила Марта.

— Значит, вам нужна работа. Что вы умеете?

— Я хорошо печатаю на машинке и стенографирую. Как будто знала… — Марта судорожно мяла в руках носовой платок. — Что все это может пригодиться мне. Но как мне искать новую работу? Ведь я не могу и на час оставить Эльзи одну.

— Я доложу начальству, — сказал лейтенант. — Мы что-нибудь придумаем.

— Благодарю.

С тем же каменным выражением на лице Марта распрощалась с офицером.

Через час в том же кабинете роковую весть о гибели сына слушал Иоганн Шлюстер.

Он плакал.

На следующий день Марту снова вызвали в абвер. Тот же офицер обрадовал ее: начальство, разделяя с фрау Шлюстер скорбь по героически погибшему офицеру фюрера, пошло навстречу его супруге. Как только она найдет няню или вообще решит проблему ухода за ребенком, она может приступить к работе в одном из секретных отделов абвера машинисткой и стенографисткой.

Жалованье, положенное Марте, ошеломило ее — оно было раза в три больше того, что Марта зарабатывала, разнося по домам письма и газеты.

Эмма пребывала в полной уверенности о счастливой звезде сына. Правда, он что-то замолчал: ни писем, ни посылок. Иоганн объяснил Эмме, что Ганс не имеет права писать родителям, он на такой работе, когда всякая переписка исключается. Изредка звонили из абвера и сообщали, что Ганс жив и здоров. Надо ли объяснять, что в дом Шлюстера звонили сослуживцы Марты…

Свою неприязнь к снохе Эмма не переносила на Эльзи. Она любила девочку: как-никак копия Ганса…

Так в абвере снова появился человек, полезный Клеменсам.

Разумеется, Марта знала, что Ганс живым и невредимым выбрался из Прута и попал в добрые руки.

Но радость и беда рядом идут. При попытке заполучить план «Барбаросса» из Генерального штаба Макса арестовали. Правда, он не был связан с фирмой непосредственно и фирме не угрожала видимая опасность. Тем не менее Клеменсы приняли меры к тому, чтобы люди, работавшие с Максом, были немедленно переправлены в Швейцарию. И лишь убедившись, что они вне досягаемости гестапо, отец и сын вздохнули с облегчением.

А через день разразилось такое, что им пришлось на ходу перестраивать всю работу и заняться очень важными и серьезными делами.

«Мой дорогой друг! Тебе будет трудно понять, что было пережито нами с Андреем Петровичем (я имею в виду человека, которого ты знаешь как Антона) и Катей, то есть Кларой, когда свершилось то, о чем мы лишь думали-гадали. Оглядываясь назад, я вспоминаю бессильную ярость, которая душила меня: мы слушали речь Гитлера в рейхстаге, речь, полную лжи и безудержной клеветы.

Ты жил здесь и не раз-слышал фюрера. Можешь представить, как он визжал и кривлялся, объясняя необъяснимое!

Итак, война.

Горько было думать, что наших предостережений не приняли в расчет. Однако, взвесив все хладнокровно, страсти-то поостыли, мы поняли, что ведь и трудно было поверить нам и другим, кто предупреждал о вероломных замыслах Гитлера. Нам, русским, иногда слишком простодушным, невероятной казалась чудовищная игра нацистских главарей, поставивших на кон само существование Германии. Наши сообщения… Но ведь те, к кому они в конечном счете попадали, могли предполагать, что нас нарочито дезинформируют, что удар готовится по Англии. «Утка», подброшенная Геббельсом, признаться, и меня поставила в тупик. Теперь мы знаем о предупреждениях Черчилля… Но можно ли было верить ему? Ведь он спал и видел, как бы стравить нас с Третьим рейхом. Игра американцев в те времена мне понятна. Достоверно известно, что еще в начале сорок первого года они достали копию плана «Барбаросса» (чего, увы, не могли сделать мы!). Так почему же американцы не поставили нас в известность? Ответ, надеюсь, тебе ясен. Не один американский воротила мечтал в те дни, чтобы русские и немцы повыхлестали друг из друга побольше крови… Ослабить ту и другую стороны и претендовать на мировое господство; теперь это ясно.

Младенец все спрашивал меня после перехода его сына на нашу сторону, почему же не поверили Гансу, ведь он-то все знал, ведь он-то шел к ним с чистыми намерениями. "Да, — отвечал я ему, — это верно. Но ведь абвер и гестапо засылали к нам и таких, кто мутил нам головы противоречивыми сообщениями. Провокация в таких делах — прием обыденный…"

Ну, хватит коптить вздохами небеса. Что случилось, то случилось. Хоть и огромны наши жертвы, но зато агрессорам преподан предметный урок, как опасно будить гнев советского народа.

Перейду к описанию тех дней; думается, что тебе это будет интересно.

Итак…

Как нам стало известно потом, накануне того страшного воскресного дня солдатам и офицерам вермахта выдали дополнительный паек: шоколад, настоящий кофе, а сигарет бери, сколько хочешь. Хотя солдаты, надо думать, не знали, что ждет их, все-таки догадывались, в чем дело. Пусть, мол, командиры скрытничают, делая вид, будто ничего особенного не предполагается, солдат понимает, что к чему! Солдату месяцы и годы объясняли насчет "колосса на глиняных ногах"… Как рванут на этот колосс дивизии немецкие и сателлитов, как рявкнут тысячи орудий, как взовьются в небо самолеты немецкие, финские и румынские, как дрогнет земля под тяжестью танков, так и развалится карточный домик…

Отдыхать они будут в Москве, уж это-то солдаты знали точно, недаром их не слишком обременяли теплыми вещами. Зачем они? К зиме с большевиками будет покончено начисто.

А в Германии, мой друг, гремели барабаны, пели фанфары, истерическими воплями приветствовали немцы фюрера, когда он появлялся на улицах, в театре, на парадах… Могло ли людям прийти в голову, каким подарком порадует их Гитлер утром двадцать второго июня?

Но почему был так угрюм рейхсканцлер в те дни?

Нам стало известно о сводках, докладываемых фюреру гестапо: тридцать тысяч антифашистов в тюрьмах и концлагерях. Но Гитлер знал: начальник гестапо Генрих Мюллер лгал, боясь сказать истину. А истина в том, что не тридцать, а триста тысяч врагов наци сидели за решеткой в концлагерях.