Тиссен самодовольно подмигнул Клеменсу.

— Этим пактом они хотели связать нам руки на западе и востоке. Так вот, не удалось!

— Теперь, значит, путь на запад и восток открыт? — осведомился Клеменс.

— Это старая немецкая погудка, милый Клеменс… «Дранг нах Остен» выдуман не нами и не фюрером. Это выдумали наши отцы и деды.

— Да, но при наших отцах и дедах в России было несколько иное положение, — вскользь заметил Клеменс. — Насколько я знаю, там произошли серьезные изменения. Если раньше русские шли на войну без особенного энтузиазма — вряд ли их воодушевляло желание укреплять положение царей, — теперь там власть в других руках.

— Тем опаснее она для нас, эта власть! — мрачно выдавил Тиссен. — Тем скорее мы должны разделаться с ней.

— И вы уверены, что сможете разделаться с ней так запросто? — вставил без всякого заметного интереса Клеменс.

— Это колосс, не спорю. Но не глиняные ли у него ноги?

— Все-таки на вашем месте я посоветовал бы фюреру: прежде чем пускаться на восток, проверить — точно ли глиняные ноги у этого колосса.

— Да, не мешает, конечно, — отозвался Тиссен лениво.

Клеменс украдкой взглянул на часы. Тиссен заметил это.

— Вы спешите?

— Нет, у меня еще достаточно времени. Поезд приходит через полчаса.

— Вы ждете кого-нибудь?

— Сегодня из Африки приезжает сын.

— О-о! Наконец-то мы увидим компанию «Клеменс и Сын» в полном составе, — пошутил Тиссен. — Надеюсь, вы покажете нам наследника ваших сокровищ, господин Гарун-аль-Рашид? О нем рассказывают чудеса… Он надолго сюда?

— Навсегда.

— Буду рад видеть Клеменса и сына у себя.

— Благодарю. Непременно.

— Я подвезу вас?

— Нет, моя машина у подъезда.

Они вышли.

Антон приехал в сопровождении слуги-испанца. Педро охотно рассказывал соседской челяди, как младший Клеменс жил и работал в Африке.

— Он скромник, а уж старший — удивительно невзыскательный человек. Копит он деньги, что ли? Вероятно, хочет оставить сыну приличное наследство. Но сынок не большой охотник до денег, раздает их кому попало… Добрый малый, ничего не скажешь, рабочие любили его. Старый хозяин тоже души в нем не чает, хотя всем известно — Антон не родной его сын. Однако бывает и так: приемыши ближе и дороже родного. Не всякий родной сын почтителен к родителям, не всякий…

Безжалостное солнце Африки опалило лицо Антона, волосы его выцвели добела, а работа в алмазных копях закалила физически. Это был высокий, плечистый человек лет тридцати семи. В его глазах так и прыгали чертики; неистощимое остроумие, непринужденность в разговорах, умение держать себя, захватывающие рассказы о Южной Африке довольно скоро сделали Антона «своим» в кругу сановитых знакомых старшего Клеменса и его клиентуры. Все видели в этом белокуром великане доподлинного представителя «нордической расы».

Вскоре Антон освоился с делами и операциями фирмы и при случае заменял ее главу.

Летом 1934 года Петер Клеменс ехал в Швейцарию по делам фирмы. В двухместном купе, куда Клеменс вошел за несколько минут до отхода поезда, уже расположился пассажир. Небольшого роста, с частой сеткой морщин на узком лице, длинным и острым носом и прилизанными редкими волосами неопределенного цвета, он производил впечатление очень пожилого человека, если бы не молодые, задорно блестевшие глаза. На нем была форма железнодорожного служащего. Вещи он успел аккуратно разложить в сетки. На столе стояла пивная кружка затейливой работы.

Уже через несколько минут после отхода поезда спутник Клеменса сообщил ему, что зовут его Иоганном Шлюстером, работает он главным референтом министра путей сообщения и едет в командировку в Берн.

Клеменс назвал свою фамилию.

Шлюстер сказал, что он чрезвычайно польщен знакомством. Кто же в Берлине не знает знаменитой фирмы, клиенты которой, как он слышал, влиятельные господа из высшего света.

Клеменс ответил легким пожатием плеч. Воспитанная долгими годами сдержанность сковывала его язык, что не мешало, однако, ему вести себя естественно и непринужденно. Он был не прочь поговорить в пути с тем, кто попадал в его компанию. Каждый человек по-своему интересен. Для Клеменса — вдвойне.

Шлюстер был словоохотлив. Сначала Клеменс отмалчивался, но ведь известна черта говорливого человека: чем упрямее в своем молчании собеседник, тем пуще охота расшевелить его.

Шлюстер спросил, не хочет ли господин Клеменс пива. Клеменс ответил, что хотя он не слишком расположен к пиву, но от кружки баварского не откажется. Появился кельнер поездного ресторана, и вот весь стол у окна заставлен пивными кружками.

Чем усерднее опорожнял их Шлюстер, тем больше говорил. Он рассказал, что все его предки — железнодорожные машинисты с тех самых пор, когда в Германии положили первые рельсы. Однако отец Шлюстера решил, что сын, будь он образованным человеком, может подняться высоко по лестнице служебной иерархии.

Иоганн окончил высшую школу с отличным дипломом и, перебираясь со ступеньки на ступеньку, достиг наконец того положения, которое занимал теперь.

Беседу Клеменса и Шлюстера прервал легкий стук в дверь. В купе вошел человек в униформе служащих Министерства путей сообщения; униформа сидела на нем несколько мешковато, да и сам вошедший производил впечатление эдакого молодого увальня, с лицом румяным и благодушным, с доброй улыбкой на широких губах.

— Мой коллега и друг Август Видеман, — представил Шлюстер вошедшего. — Третий год работает у нас в отделе и уже успел быстро пойти в гору.

Видеман подал Клеменсу руку и обменялся с ним взглядом, не замеченным Шлюстером.

— Да ну, что там, — застенчиво проронил Видеман. — Вечно ты, Иоганн…

Шлюстер не дал ему договорить:

— Ну, ну, Август, не надо скромничать сверх меры! Дорогой Клеменс, наш Август покорил начальство. Он часто в разъездах по делам службы и, куда бы его ни посылали, везде и всюду преуспевает в делах. Я думаю, что в Швейцарии, куда мы едем вместе, Август обведет вокруг пальца почтенных тамошних железнодорожников. Моя жена боготворит Августа, а она дама очень разборчивая.

— Значит, вы потомственный железнодорожник? — осведомился у Шлюстера Клеменс.

— Да вот так случилось. И женился на дочери железнодорожника.

— Ваше потомство, должно быть, тоже пойдет по пути своих прародителей? — улыбнулся Клеменс.

Шлюстер помрачнел.

— Увы! Мой Ганс, он единственный у нас с Эммой, выбрал другой путь. И это горько мне, отцу.

— Кто же он по профессии?

— Он наци, господин Клеменс.

— Послушайте, — вполголоса заговорил Клеменс, — если вы хотите за такие слова попасть в концлагерь — это ваше личное дело. Господин Видеман и я не имеем ни малейшего желания разделить вашу участь. Вы не у себя дома, а в международном вагоне. Не забывайте об этом.

— Не беспокойтесь, господин Клеменс. Проводников этого вагона я знал вот такими мальчуганами. Они и их отцы — честнейшие люди. И эти ребята — добрые и честные люди, не в пример моему Гансу. — Он грохнул кружкой по столу. — Простите, господин Клеменс, вы богач, вы, вероятно, живете, не зная серьезных огорчений, какие выпали мне. Быть может, у вас семья, откуда я знаю, добрые, послушные дети, может, ваш сын станет вашим наследником… А у меня в семье с некоторых пор все плохо, ужасно плохо… И ведь я в свое время палил из винтовки, стоя рядом с Тельманом на одной из гамбургских баррикад.

— Вы коммунист? — с безразличным видом спросил Клеменс.

— Э, нет! Я — вне партии. Это я еще одиннадцать лет назад сказал Тельману.

Печаль, так резко прозвучавшая в словах Шлюстера, тронула Клеменса. В ту минуту он поверил в искренность этого странного человека, участника известного восстания. («Не силой же тащили его на баррикады!» — подумалось Клеменсу.)