После этого он ушел, угрожая, а Иванов остался. Он мне сказал, что моя жена умерла, мне стало страшно. Он показал мне два постановления на арест моих сыновей, один из них был несовершеннолетний. Я очень испугался за судьбу своих детей, что им тоже придется пережить то же самое, что переживаю и я. Поэтому я и согласился на предложение написать заявление, ложно оговорил себя и других.

Теперь есть необходимость обратиться к показаниям Рахимова Шамси. К моменту его ареста он занимал должность заместителя начальника УВД Бухарского облисполкома. Ныне он пенсионер. От него требовали оговорить в получении взяток руководящих работников МВД Узбекистана, но тот все домогания отверг. И здесь, как вспоминает Рахимов Ш., Гдлян применил к нему весь свой набор выбивания показаний. «Меня посадили в камеру с уголовниками, которые знали откуда-то, что я работник милиции. Там находился Добрин Марат, Соловьев, ранее судимый, Абдуллаев и многие другие. Уголовников привозили и помещали со мной и другими арестованными работниками милиции, чтобы они рассказывали нам, как над работниками милиции издеваются, избивают и даже убивают. Все это делалось по указанию Гдляна, Иванова для нашего устрашения, чтобы добиться нужных им показаний. Там, в следственном изоляторе, сидели «цеховики», которые склоняли нас, чтобы мы писали по предложению Гдляна «явки с повинной», что тогда наша камерная жизнь улучшится, нам будут предоставлять свидание с родными и разные другие льготы.

Более года меня Гдлян и Иванов подвергали оскорблениям, унижениям, называли душманом, врагом № 1. Рукой в лоб толкали и говорили, что в этом месте намажут лоб зеленкой, говорили, что я все купил — и диплом, и депутатство, и партбилет. Когда я им говорил, что я день и ночь работал, то они отвечали, что я бегал, чтобы получать взятки. Я год и два месяца не курил, а там закурил. Гдлян положил на стол семь уголовных дел на моих родственников, чтобы воздействовать на меня. Вот племянник мой якобы уже 10 лет получил, остальных тоже посадим, все имущество у них заберем и скажем их детям, что из-за Шамси Абдуллаевича вы так пострадали, чтоб ваши дети всю жизнь враждовали. Я это уже не мог выдержать. Они мне сказали, чтобы я не дурил, чтобы с ними сотрудничал, они для меня сделают все, достанут лекарства, свидание с родственниками будут давать, передачи будут принимать. Они давали мне сильнодействующие таблетки. Я их употреблял прямо в кабинете перед допросом. Был один случай, когда я уснул в кабинете у Иванова. Я уже стал на соглашательскую позицию, потому что они мне сказали, что другого выхода у тебя нет, что все равно ты будешь говорить, здесь мы даже камни заставляем говорить, сколько нам надо, столько ты будешь сидеть, хоть десять лет, все равно, мол, заговоришь.

Я понял, что у меня другого выхода нет, я им сказал, чтобы они не трогали моих родственников, пусть пишут, что хотят. Они мне предложили, чтобы я написал о даче взяток Эргашеву и Давыдову. Уже после их самоубийства Гдлян и Иванов сказали мне, что надо сделать задним числом, чтобы на тот свет они ушли преступниками, чтобы был общественный резонанс, что, мол, другие на них показания дали, «вложи и ты свой кирпич» в эти показания. Я признал, что получил 27 тысяч деньгами, спиртными напитками, коврами и другими товарами, а отдал Эргашеву, Давыдову, Каримову, Кахраманову 25 тысяч. Перед очной ставкой с Кахрамановым Иванов сказал, что у меня ответственный момент, что я должен в лицо Кахраманову сказать, что я давал ему взятку. Около получаса Иванов уговаривал меня идти на очную ставку, я не хотел, потому, что мне было стыдно. Они мне говорили, что я маленький винтик, что им нужен Кахраманов, с помощью которого им надо выйти на Москву. Кахраманова привели на очную ставку, он был очень болен. Иванов начал его оскорблять в присутствии начальника штаба Непомнящего, называл обезьяной, сволочью, неграмотным, что ордена и медали и все блага куплены. Непомнящему Иванов сказал, чтобы он принес медали Кахраманова. Непомнящий вышел. Кахраманов стал ему возражать. Мне Кахраманов сказал: «Бойтесь бога». Иванов разозлился, встал, начал ногой бить его по ногам ниже колен, рукой ударил в область груди. Я вскочил и стал оттаскивать Иванова, а Кахраманову стало плохо. Я привел Кахраманова в чувство, налил и напоил его чаем. Не знаю, что бы было, если бы я не оттащил Иванова от Кахраманова».

Смею утверждать, что ни Трубин ни его помощники не читали этих и аналогичных им показаний, они просто их не видели, как и многих других. Прочитав, может быть остановились бы перед тем, как вынести постановление о прекращении дела в отношении Гдляна и Иванова. А может быть и нет, ведь совесть и конъюнктура — понятия несовместимые.

Не читали они показаний и М. Бурханова, который рассказал о весьма любопытном факте: «Однажды Карташян вызвал меня на допрос и предложил выпить чаю. Я отказался, т. к. утром пил чай и сейчас не хотел. Однако он в настойчивой форме, уже начал заставлять меня пить чай, но я вновь отказался. Тогда он ударил меня и я свалился на пол. Карташян сказал: «Ты, дрянь, не только правду сказать не хочешь, но и чай мой отказываешься пить». После этого мне пришлось выпить этот чай. Это был обыкновенный на вкус чай, но от него у меня появилось какое-то неприятное чувство страха и безволия и я подписал то, что мне говорил Карташян».

Но ведь о подобном чае говорили нам и другие люди. Наша вина, что мы действительно не успели проверить всех обстоятельств, в том числе и возможного применения на допросах психотропных средств.

Как и в 30-е годы людям, измордованным в следственных камерах, сломленным психологически, потерявшим всякую сопротивляемость к обману и готовым пойти на любой оговор, подсовывали списки должностных лиц и требовали дать на них ложные показания о передаче взяток. Их суммы тоже частенько проставлялись напротив каждой фамилии. Перед тем как записать показания, арестованный составлял «добровольное» заявление о передаче взяток. Естественно, он не указывал в нем обстоятельств, причин, места, времени передачи. Ему потом их диктовали во время записи показаний.

Подполковник милиции Очилов Тура сопротивлялся долго, несмотря на то, что, как он рассказал, его длительное время содержали в холодном карцере, били. Эти мучения он стерпел, хотя и находился уже на грани истощения. Его сломило предъявление Гдляном постановление на арест отца и сына. После этого Очилов, испугавшись за судьбу близких ему людей, стал писать под диктовку заявления о получении и передаче взяток.

Очилов вспоминает об этом: «Гдлян показывал схему, на которой были начерчены квадратиками министерства внутренних дел СССР и республики, ЦК КПСС, обкомы. В каждом квадратике были написаны фамилии…» В отношении этих лиц и требовали дать показания в получении ими взяток.

По этой схеме Очилов оговорил бывшего первого секретаря Кашкадарьинского обкома партии Гаипова в передаче ему в виде взятки ко дню рождения золотых часов. Выбитые показания записал Иванов. Однако он не указал в протоколе даты рождения, не знал ее и Очилов. Потом дело примет к своему производству Ковеленов, на допросе он попытается выяснить время передачи взятки у Очилова, но тот не смог этого сделать, так как не знал даты, а все его показания были вымышленными.

Ковеленов понял это, вместе с Очиловым пришел в кабинет к Гдляну и заявил, что эпизод с часами явно «притянут».

Дальше, как вспоминает Очилов, «Гдлян в присутствии нас позвонил управляющему хозяйственной частью ЦК КП Узбекистана и у него узнал дату рождения Гаипова, при этом Гдлян мне сказал, чтобы никогда не забывал дату рождения. После этого Ковеленов допросил и указал дату рождения Гаипова. Дату рождения я не мог знать потому, что давал показания о даче взятки золотыми часами Гаипову под диктовку Гдляна и Иванова».

Можно было бы сомневаться в показаниях Очилова, если бы Ковеленов не подтвердил их. В частности, он сказал: «Когда я стал выяснять у Очилова дату рождения Гаипова, то он ее не знал, и я не знал. Тура постоянно говорил мне, что давал показания под диктовку Гдляна и Иванова. Тогда я и Очилов пошли к Гдляну, который в присутствии нас позвонил в ЦК КП Узбекистана, выяснил дату рождения Гаипова и сообщил мне».