Сложности в расследовании возникали постоянно. Оно шло одновременно с работой комиссии, созданной на первом съезде народных депутатов СССР. Ряд ее членов, и в частности И. Сорокин, Н. Игнатович ставили вопрос вообще о прекращении следствия и не возвращаться к нему до окончательных выводов комиссии. Чем они руководствовались, сказать трудно. Во всяком случае им, юристам, должно быть известно, что таких оснований для прекращения дела в законе нет.

Прокуратура СССР обоснованно отклонила эти требования. Однако нам запретили вызывать следователей бывшей гдляновской группы, допрашивать других свидетелей. В течение почти трех месяцев мы работали лишь с документами, фактически следствие заблокировали. Обстановка вокруг него накалялась. Многие мои друзья, просто знакомые советовали выйти из скандального дела, не портить себе служебную карьеру. Ядовитые усмешки, реплики слышали в свой адрес и другие следователи, даже в стенах прокуратуры. Психоз нагнетался в прессе. Прокуратуру необоснованно обвинили в том, что она не выдает дело съездовской комиссии, хотя этого не было. В печати постоянно мелькали фамилии Гдляна, Иванова, Сорокина, Игнатовича, Семенова с высказываниями в наш адрес необоснованных претензий. Делалось это, видимо, умышленно, дабы вывести нас из равновесия, измотать психологически и вынудить прекратить дело. Газеты у них всегда были под рукой, многие охотно предоставляли свои страницы для, мягко говоря, непроверенной, но «сенсационной» информации.

В такой обстановке мы работали почти до конца 1989 года. Однако медленно, но все-таки стало меняться в нашу пользу мнение съездовской комиссии. Разумные ее члены, действительно стремящиеся к установлению истины, начали отходить от митинговых речей, от газетной и кулуарной, далеко не объективной информации о Гдляне и Иванове. Процесс этот был неизбежен, как и всякий процесс познания.

В распоряжении комиссии находилось большое количество материалов, она встречалась со многими людьми, в том числе и в Узбекистане. Под их влиянием и происходили изменения во взглядах. Нам повезло и с независимым прокурором Э. Мартинсоном, который был определен Верховным Советом СССР в помощь комиссии. Он оказался очень порядочным, честным человеком, хорошо знающим уголовное право и уголовный процесс. Э. Мартинсон длительное время работал военным прокурором в Прибалтике. Человек старой закалки, он бескомпромиссно относился к любым нарушениям законности. Мне всегда доставляло удовольствие беседовать с ним, разбирать сложные следственные казусы.

Кстати, насколько мне известно, Э. Мартинсона в качестве помощника комиссии предложил верный друг Гдляна, следователь литовской прокуратуры Э. Бичкаускас. Они рассчитывали на него, но Э. Мартинсон остался верен себе, верен правде.

В съездовской комиссии он оказался незаменимым, подготовил для нее ряд весьма объективных заключений. Таким же объективным и изобличающим в беззаконии Т. Гдляна было его выступление на одной из сессий Верховного Совета СССР.

Уже в первые месяцы нашей работы возникла реальная необходимость в допросах Гдляна и Иванова, в проведении с ними ряда очных ставок. Следователи обратились ко мне. Я решил позвонить Гдляну по телефону. Он еще приходил иногда в следственную часть прокуратуры. Гдлян оказался на месте, взял трубку. На мое приглашение явиться на допрос ответил отказом. При этом высказал ряд угроз в мой адрес и бросил трубку. К сожалению, мы оказались бессильными в той ситуации. Гдлян и Иванов прикрылись мощной «броней» депутатской неприкосновенности. Поэтому мы не могли их доставить на допросы принудительно, не могли провести обыск у них на квартирах, в ряде других мест, хотя в этом была исключительная необходимость. Обращаться же за разрешением в Верховный Совет СССР в то время было делом безнадежным.

Я собрал следователей, сообщил им о разговоре с Гдляном. Сказал, что все эпизоды нарушений надо отрабатывать так, чтобы иметь двойной запас прочности, быть готовыми к любым неожиданностям, к любым поворотам и самым различным показаниям Гдляна и Иванова в суде, если до него дойдет дело. Задача была сложной, но в общем-то выполнимой.

Осенью 1989 года мы уже располагали серьезными материалами, доказательствами по нарушениям законности. Подчиненные мне следователи постоянно находились в Узбекистане, выезжали в колонии к лицам, осужденным по делам Гдляна, работали с ними. Следственные документы приходили из следственной части. На меня «свалился» огромный объем информации, которую надо было освоить, проанализировать и определить дальнейшее направление следствия. Но меня не освободили от основной работы. Первого августа 1989 года я получил новое назначение, возглавил Управление по надзору за исполнением законов о государственной безопасности.

Вся прокуратура тогда переживала трудный период. Кроме обычной работы, полным ходом шла подготовка новых концепций прокурорского надзора.

Управление, которым мне пришлось руководить, ведало широким кругом вопросов, многие из которых были сложными, острыми. В этом управлении концентрировался надзор за следствием в ряде государственных органов, а также за деятельностью таможенных служб. Нам же приходилось заниматься соблюдением законодательства во многих сферах общественно-политической жизни, в том числе внешнеполитической. Вели расследование злодеяний, совершенных немецкими нацистами и предателями Родины в годы второй мировой войны.

Кроме этого, целый отдел в управлении занимался реабилитацией жертв репрессий 30–50-х годов. Спектр направлений весьма широкий. Лично мне неоднократно приходилось выезжать в длительные командировки в самые «горячие» точки страны: Молдавию, Литву, Эстонию, Фергану. Правда, были и иные командировки. Например, в качестве эксперта делегации Верховного Совета СССР в Швейцарию, где мы делали доклад по национальным проблемам в одном из Комитетов ООН. Незадолго до увольнения из прокуратуры меня пригласили в Канаду на совещание руководителей отделов специальных расследований семи стран, на котором, по просьбе канадских коллег, я выступил с докладом.

Одним словом, работы хватало. Вот почему я еще и еще раз с благодарностью вспоминаю В. Новикова, взявшего на себя многие организационные вопросы по делу Гдляна.

После того, как в апреле 1990 года Верховный Совет СССР отказал нам в согласии на их привлечение к уголовной ответственности, мы долго сидели с В. Новиковым, Э. Хетагуровым, обсуждали перспективы дальнейшего следствия. Тогда, в узком кругу, в спокойной обстановке, решили выделить ряд уголовных дел в отдельное производство, закончить следствие в отношении других следователей гдляновской группы, чья вина, по нашему мнению, не вызывала сомнения. Эти дела решили направить в суд, дождаться вынесения приговоров, а потом снова попросить Генерального прокурора войти с просьбой в Верховный Совет за согласием на арест Гдляна и Иванова.

Исходили мы из того, что нарушения ряда следователей тесно связаны с действиями руководителей группы. Имея на руках судебные приговоры, наша позиция выглядела бы более весомой перед народными депутатами.

Наше мнение я доложил А. Я. Сухареву и он согласился. Мы продолжали следствие.

К началу 1990 года для нас было многое ясным. Мы пришли к твердому убеждению, что гдляновская группа проводила расследование с грубым нарушением законности, в результате чего на скамье подсудимых оказались невиновные лица. Некоторые из них, к сожалению, были осуждены и отбывали наказание в колониях.

Нам удалось не только вскрыть нарушения, но и выявить всю систему противоправных, преступных методов следствия, которые были сродни бериевскому садизму. Это действительно так. Я мог сопоставить гдляновское следствие со следствиями 30–50-х годов, ибо в 1989–1991 годах управление особенно активно занималось реабилитацией невиновных жертв тех страшных лет. Дела НКВД почти каждый день ложились мне на стол с подготовленными протестами на приговоры, на решения «троек», особых совещаний и т. д. У меня иногда возникали мысли, что Гдлян специально изучал их или сам доходил, скатывался до тех страшных методов, будучи в Узбекистане бесконтрольным и безнадзорным.