Примерно 25 декабря 1988 года меня отвезли в Москву. Кажется с 28 декабря к допросам подключился Иванов Н. В. Он продолжил линию Гдляна, заявляя в форме рассуждений о том, что нашей стране просто необходим «расход» людей, людская кровь и жизни, я же являюсь миллионером и если не сдам им деньги, то буду пущен в этот самый «расход». Когда он вел речь только обо мне и моей жизни, я держался и настаивал на правдивости своих показаний, отказывался наговаривать на других напраслину.

Позже Иванов вновь повел речь о моем сыне. С его слов выходило, что после моих первых так называемых «признательных» показаний его, якобы, выпустили из тюрьмы, но теперь арестуют вновь. Он убеждал меня в том, что с ними «нужно дружить, иначе будет плохо — меня в «расход», а сына арестуют». Это надломило меня. Я согласился дать любые показания, но при условии, что они не тронут никого из моих родственников. Передо мной была поставлена задача указать 60 человек в качестве моих взяткодателей. В полной мере при всем желании мне не удалось выполнить этого «домашнего задания» Иванова. Я вспоминал всех, с кем общался за долгие годы, наговаривал на людей, приписывал им мнимые факты дачи мне взяток, и в конечном счете указал около 30 человек. Иванов остался очень недоволен, что я не выполнил его указания, и в качестве наказания поставил новую задачу, увеличив количество моих взяткодателей до 70–80 человек. И я, писав новую ложь, был вынужден это делать, опасаясь за своих жену и детей. Иванов меня корректировал».

А вот показания Айтмуратова Ережена: «Я был арестован 20 августа 1987 года в Ташкенте. Несколько дней содержали в следственном изоляторе, а затем перевезли в Москву. С этого момента начались регулярные допросы, которые вели Гдлян и Иванов. Мне долго объясняли насчет значения чистосердечного признания, советовали во всем признаться, грозя в ином случае сделать «паровозом» по делу, угрожали разобраться с приписками в республике, к которым, якобы, я, будучи секретарем ЦК КП Узбекистана «имел непосредственное отношение. Заявляли о том, что того, кто у них не признается, ожидает расстрел, а кто идет вместе с ними — тому почти ничего не будет и его они даже могут освободить из-под стражи. Запугивали также тем, что если я буду продолжать молчать, то они арестуют жену, сына, дочь, брата. Иванов даже сослался на какой-то пример, когда они арестовали беременную женщину. В заключение поинтересовались — хочу ли я такого конца? Как я мог допустить, чтобы они арестовали абсолютно невиновных людей. Для меня их благополучие стало практически единственным желанием. Не мог я отдать еще и их на растерзание и потому пошел на соглашение со следствием».

Мусаханов Мирзаюсуф, доктор физико-математических наук, будучи невиновным, проведет в тюремных камерах несколько месяцев и только спустя три года после ареста будет полностью реабилитирован. Он расскажет, что Гдлян во время допросов, принуждая его к даче ложных показаний, заявит, что если он, Мусаханов, не даст нужных показаний и не выдаст ценностей, то будет применен «… тотальный террор всего рода Мусахановых». Такой террор, как мы уже отмечали, действительно осуществили.

Тотальным террором, массовыми арестами угрожали и Каримовой Лоле.

Но это еще не все. Детей записывали на видеомагнитофон, заставляли их обращаться к арестованным родителям с просьбой все рассказать, все выдать, лишь бы спасти себя и родственников.

Обращения конечно были эмоциональными, со слезами на глазах, так что при виде их редко кто оставался равнодушным и выдерживал такой психологический прием. Чаще всего за ними следовали оговоры, обещания все рассказать и выдать.

В целях психологического давления на арестованных их длительное время держали в неведении, месяцами не вызывали на допросы. Тем самым несговорчивым давали понять, что те «конченные» люди. Людей так изматывали неведением, страхом за свое будущее, что они сами просились из камер на допросы. Например, в допросах арестованного Кахраманова имелись перерывы по 4 и более месяцев. Содержащийся длительное время под стражей Норбутаев не допрашивался по делу свыше 8 месяцев. Поэтому вполне мог «сработать» как большой психологический пресс и следующий трюк. Несговорчивого арестованного вызывали на допрос в кабинет два следователя, сажали на стул и как бы забывали о нем. Между собой говорили громко. Один другому сообщал, что на прошлой неделе или совсем недавно расстреляли такого-то, называли фамилию. Второй следователь, как бы не веря, говорил: «Как, ведь у него сумма взяток небольшая?» На это следовал ответ: «Да, небольшая, но он ничего не признал, ничего не выдал, вот и получил по заслугам». Вызванный на допрос естественно фиксировал разговор следователей в памяти, делал «выводы» для себя, приходил к тому, что лучше «признать» хоть что-то, чем получить пулю в лоб. Так появлялись оговоры. С помощью неправомерных длительных арестов, созданием невыносимых условий в камерах, путем избиения подследственных, шантажа, угроз, обмана стремились морально раздавить человека, унизить, довести до скотского состояния, сделать из него ничтожество, а растоптав, сломив, получали от него показания, угодные следствию. Допрашиваемые уже не сопротивлялись.

Откуда все это взялось в наши дни. Неужто из того трагичного прошлого, неужто это опасная отрыжка «бериевщины»? Не хотелось думать, не хотелось верить, но судите сами.

Передо мной уголовное дело 30-х годов о контрреволюционной деятельности «правотроцкистского» блока. Арестованный Раковский не признавал себя виновным в течение восьми месяцев содержания под стражей. Потом, вдруг, признал то, чего никогда не совершал. Бывший работник НКВД Я. Яронсон расскажет о методах его допросов: «Мне помнится, в частности, что Раковскому было объявлено об аресте его жены и судьба ее ставилась в зависимость от его показаний». Сам Раковский показал: «Когда мне сказали, что мою жену посадят, я закричал и схватился за голову — это значило, что она умрет. Страх за семью, сознание, что посылаешь ее на смерть, страх и желание жить, полная безнадежность…» (арх. дел. № 300 956 т. 9 л.д. 321).

Осужденный в 1938 году профессор Плетнев Д. Д. (реабилитирован в наши дни) в одном из заявлений писал, что у него выбили признание, а весь обвинительный акт — фальсификация. «Ко мне применялись ужасающая ругань, угрозы смертной казнью, таскание за шиворот, душение за горло, пытка недоеданием. В течение пяти недель сон по два-три часа в сутки, угрозы вырвать у меня глотку и с ней признание, угрозы избиением резиновой палкой… всем этим я был доведен до паралича половины тела», (т. 76 л. д. 11–19, 21–22,25).

Репрессированный Бессонов, объясняя причины, толкнувшие его на ложные показания, говорил, что его предупредили: «… Если я не дам нужных показаний, то сделают из меня котлету. И действительно, спустя несколько дней меня вызвали поздно вечером в какую-то, доселе неизвестную мне комнату. Там уже было пять молодцев, а на столе лежали необходимые принадлежности: резиновая дубинка, перчатки, палка и еще что-то. Майор, потирая руки, спросил меня о показаниях, а я, увидев это, перетрусил… так как об избиении до смерти я уже знал… Решил врать. Ну и стал, таким образом, контрреволюционером» (арх. дел. № 101 492 т. 2 л. д. 61).

Вывший сотрудник НКВД Церненко П. рассказал на допросах, что следователь Лулов «… в моем присутствии уговорил Рыкова подтвердить показания Антипова, сказав, что ему, Рыкову, выгодно так показывать».

Бывшие работники НКВД СССР Альтман и Гейман, осужденные в 1938 году за фальсификацию уголовных дел, показали что «… карательная политика советской власти грубо и нагло извращалась. Арестовывалась масса совершенно невиновных людей. При допросах арестованных применялись антисоветские методы допросов и таким путем арестованные вынуждались не только признавать себя «виновными», но и оговаривать других лиц, преданных партии и советской власти» (дело Альтмана и Геймана, л. д. 95–99).

А теперь давайте еще раз вернемся к показаниям тех лиц, кого содержал под стражей Гдлян и его подручные.