Чудотворная скульптура, которой, если верить преданию, касался резец самого апостола Луки, прошла через все испытания, выпавшие на долю Каталонии. В самые злые времена, в периоды гонений, когда Монсеррат подвергался опустошению, монахи-бенедиктинцы прятали Черную Мадонну в горных тайниках. Слава о Деве Марии из Монсеррата пересекла океан вместе с монахом Бернатом Бойтом, сопровождавшим Колумба. Каждый из каталонцев считает своим долгом хотя бы раз в году подняться на Монсеррат и поклониться Черной Мадонне, или, как ее называют в народе, Моренетте — то есть Смуглянке. «Тот не будет счастлив в браке, кто не приведет свою невесту в Монсеррат», — говорят в Каталонии.

Горы, подобные Монсеррату, в России называют Столбами: Красноярские Столбы, Ленские Столбы... В Монсеррате есть и своя скала-Монах, и своя Свеча, и свой Палец. Есть и скала, удивительно напоминающая лик самой Мадонны... Ежедневно десятки туристских автобусов втягиваются по узкому серпантину на «плечо» Монсеррата, к стенам монастыря Святой Марии. Никто не знает заранее, как встретит гора: сплошной ли стеной ливня или ослепительным солнцем, — погода здесь изменчива, как женский характер. На площадке перед входом в храм всегда многолюдно. Туристы, для которых Монсеррат, как правило, — лишь экскурсионный эпизод, стремятся сразу проникнуть к Мадонне, но во время мессы доступ к ней закрыт. Специальные воротца в боковой галерее отворяются строго в отведенные часы, и тот, кто дождется своей очереди, сможет предстать перед темными ликами Мадонны и Младенца, чтобы поделиться с ними отчаяньем или надеждой, обратиться с мольбой или просто взглянуть на ту, что больше восьми веков спасала и хранила Каталонию.

Выше монастыря есть только два пути. Один — узкая, «муравьиная», тропа, ведущая к старому отшельническому скиту на самую вершину Монсеррата, — туда, где высятся сплотившиеся вокруг монашеской обители каменные великаны. Другой путь ведет к кресту. Он воздвигнут в километре от монастыря, на краю скалистого уступа, за которым обрыв в несколько сот метров. Дорога к кресту хорошо заасфальтирована: говорят, ею прошло немало самоубийц. Она начинается от памятника виолончелисту Пабло Казальсу — одному из величайших сынов Каталонии, чья музыка, если бы она зазвучала в Монсеррате, могла бы соперничать с «эоловой арфой» свободного горного ветра. Дорога идет по крутому склону, то и дело ныряя под «кровлю» уцелевшего леса. На полпути ее перегораживают незапертые ворота. На чугунной ограде — латынь: «Святой архангел Михаил, защити нас в сражениях!» И над воротами сам архангел, каменный и невозмутимый, с простертой оберегающей рукой, от которой, увы, осталось только плечо...

Чем ближе к кресту, тем сильнее ветер, и тому, кто решил свести счеты с жизнью, трудно будет передумать: ветер — в спину, торопит, давит, толкает к пропасти...

Где-то на одной из боковых вершин Монсеррата есть арка естественного происхождения — громадный сквозной пролом в скале. В конце XIX века нашелся один каталонец, которому захотелось установить в этой арке колокол, но грандиозный проект не встретил поддержки. «Арка» Монсеррата осталась пустой, а тот каталонец — кстати, его звали Антонио Гауди — прославил Господа иначе.

Данте архитектуры

Лет, может, через пятьдесят, когда сломают окрестные дома, давая простор взгляду, и собор будет, наконец, таким, каким задумал его в прошлом столетии Антонио Гауди, когда все 18 башен собора Святого Семейства — и стасемидесятиметровый «Христос», и «Дева Мария», и «евангелисты», и «апостолы» — поднимутся над Барселоной, — тогда, наверное, и станет зримой тень, как бы встающая позади собора, — тень Монсеррата.

Собор Саграда Фамилиа вырастает из-под земли с каким-то геологическим упрямством, свойственным лишь горным породам. Он вызывающе инороден и архитектурному стилю города, и эпохе — даже нынешней. Одни его проклинали, другие превозносили — и в результате, даже недостроенный, он стал символом Барселоны и останется им надолго, если не навсегда. Правомерность этого очевидна, когда оказываешься рядом: сразу ясно, что собор — творение гения. Но столь же зримо в нем и вмешательство иных, высших сил. «Дух дышит, где хочет», — это объединяет горные пики Монсеррата с колокольнями Саграда Фамилиа.

По замыслу собор должен стать архитектурным воплощением Нового Завета. Он строится с 1883 года, но причина «долгостроя» отнюдь не в грандиозности проекта. Саграда Фамилиа возводится исключительно на частные пожертвования и на скромные доходы находящегося в нем музея. Строительство движется вперед черепашьим шагом, и уже пятое поколение барселонцев наблюдает несуетное рождение архитектурного шедевра.

Гауди руководил строительством первые 43 года — покуда был жив. Со свойственной ему скрупулезностью он вычертил и смакетировал все детали, но поднять успел только фасад Рождества...

В те годы он жил прямо в соборе, на стройплощадке, в тесной, заваленной чертежами каморке. Оплаты своей работы не требовал, все добытые средства вкладывал в строительство и черпал жизненную энергию, казалось, из самого собора, который, существовал тогда только в его воображении.

Дон Антонио жил более чем скромно: питался в основном салатом, дешевыми фруктами, смешивая их с молоком. Носил, хотя и не без щегольства, всегда один и тот же костюм, пока тот не стал настолько стар, что прохожие на улицах стали принимать Гауди за нищего и подавать ему милостыню. Тогда друзья тайно изъяли эти обноски и, сняв с них мерку, купили на базаре для Дона Антонио новый костюм.

Гауди жил анахоретом, отчетливо представляя, вероятно, какой пыткой была бы совместная жизнь с ним для любой женщины. «Чтобы избежать разочарований, не надо поддаваться иллюзиям», — оправдывался он, утверждая при этом, что каждый человек должен иметь Родину, а семья — свой дом. «Снимать дом — все равно что иммигрировать», — убеждал других Гауди, не имевший ни семьи, ни угла и всю свою жизнь строивший дома для других. Впрочем, Родина у него была — Каталония. Лишь один раз за все 74 года жизни он оставил ее (совершив в 1887 году короткую поездку в Марокко и Андалусию) и даже собственную персональную выставку в Париже, в 1910 году, не удостоил своим присутствием.

Ему повезло: здесь, на земле он нашел своего ангела-хранителя. Это был Дон Эусебио Гуэль — человек с тонкой душой и тугим кошельком. Он боготворил Гауди, снабжал заказами, финансировал многие его проекты, казавшиеся окружающим безумными. Расходы на архитектурные чудачества Гауди приводили управляющего Гуэля в ужас. «Я наполняю карманы Дона Эусебио, — сокрушался он, — а Гауди их опустошает!»

У Гауди были разные глаза: один — близорукий, другой — дальнозоркий, но он не любил очки и говорил: «Греки очков не носили...»

Его архитектура была столь же далека от общепринятой, как геометрия Лобачевского от классической, Евклидовой геометрии. Казалось, Гауди объявил войну прямой линии и навсегда переселился в мир кривых поверхностей. Образцом совершенства он считал куриное яйцо, и в знак уверенности в его феноменальной природной прочности одно время носил сырые яйца, которые брал с собой для завтрака, прямо в карманах брюк. Однажды, выходя из церкви, он попал в объятия своего друга — барселонского мэра. Возможно, все бы обошлось, но кто-то в этот момент толкнул Гауди в спину. Прочность куриных яиц оказалась не столь беспредельной…

В 1924 году его, семидесятидвухлетнего старика, арестовали за то, что он не пожелал объясниться с полицией по-кастильски. Он просидел несколько суток в камере, демонстративно отвечая на все вопросы полицейских только по-каталански. Когда, в конце концов, его отпустили, он сказал друзьям: «Я бы чувствовал себя трусом, если бы в тот момент предал язык моей матери».

Через два года после этой истории его сбил трамвай. Очевидно, Гауди пребывал в привычной для него отрешенности, переходя пути. Неузнанного, в бессознательном состоянии, в ветхой, по обыкновению, одежде, его доставили в больницу Святого Креста — специальный приют для бедных. Удивительно, но именно в этой больнице он и хотел умереть.