Лето кончилось, и в один из дней созвездия весов почудилось Таире, что будто где-то звучит колокол. Она кликнула прислужницу, прислушайся, мол, действительно ли колокол где звонит или блажится просто?

— Звонит, ханбике, — ответила та. — На Биш-Балте, кажись.

Отрядили джур. Те скоро вернулись, встали у покоев ханских, мнутся, в сторону смотрят.

— В чем дело? — спрашивает Таира. — Что за звон?

— Колокол на русской церкви звонил, — отвечает один из джур.

— Поп, надеюсь, в зиндане?

— Нет, всемудрейшая…

— Почему? — вскинулась Таира. — Я же повелела, чтобы никаких служб в храме урусском. А за ослушание — в узилище, под замок.

— Никакой службы не было, досточтимейшая ханбике, — ответил старший из джур. — Священник ихний в огороде копался, а звонарь на дворе своем пьяный спал, не добудились…

— Кто же тогда звонил?

— Никто, ханбике. Своими глазами видели: на колокольне церковной никого нет, а колокол звонит. Священник сказывал, что колокол сам по себе звонит в канун несчастья великого. Или к покойнику…

На закате того же дня привели охранители на ханский двор безумного старика Шамгуна, известного в городе и на посадах своими пророчествами. Сказывали сведущие, что лет двадцать назад затеял Шамгун тяжбу за огородную землю близ Кабан-озера, и в самый разгар ее, закопав на огородах в ямах трех своих живых сыновей, предложил местному кадию [16]спросить у самой земли, чья, дескать, она. Кадий, усмехаясь, согласился. Спорщиков подвели к одному месту, которое, как считал Шамгун, принадлежит ему, и кадий громко спросил:

— Чья это земля?

— Шамгуна, — последовал ответ.

Затем перешли на другое место, и на вопрос кадия «Чья это земля?» — сама земля отвечала:

— Шамгуна.

Землю Шамгун, конечно, отстоял, но когда все разошлись, и он откопал сыновей, то нашел всех их мертвыми, ибо не может смертный долгое время без воздуха. Тем же днем лишился Шамгун рассудка, крепкое хозяйство его пришло в упадок, и он жил тем, что подавали ему сердобольные правоверные на базарах и при мечетях.

Завидев вышедшую к нему Таиру, Шамгун повалился на колени и с пеной у рта стал выкрикивать:

— Хурса [17]. Я видел Хурсу, я говорил с ним.

Таира отшатнулась от него, а он вдруг вскинулся и, указывая на окна ханской спальни, дико завопил:

— Он! Вон он, Хурса. Он пришел за нашим ханом! Он пришел…

Ледяной холод пробежал по спине ханбике.

И действительно, пришла великая беда. Заболел Мохаммед-Эмин нежданно какой-то незнаемой болезнью. Тело его покрылось незаживающими язвами, и Таира с ужасом заметила, что во взгляде любимого поселились мука и боль.

Порою наступало улучшение, и от лучей надежды на скорое исцеление Мохаммеда-Эмина светлело лицо Таиры. Однако облегчения становились короче и короче и сменялись еще более сильными страданиями мужа. Лекари, собранные Таирой со всех концов державы, только теребили хилые бороденки и печально разводили руками: не в нашей, дескать, власти помочь твоему горю, прекраснейшая ханбике.

Русские купцы, прознав про страшную болезнь хана, привели как-то во дворец древнего деда с седой бородой по пояс:

— Испытай, царица, сего знахаря-ведуна. Он, — сказали купцы, — не одного из наших товарищей на ноги поставил. А тоже лежачими были… Привели деда в спальню ханскую. Тот походил округ Мохаммеда-Эмина, понюхал воздух, осмотрел язвы. Что думает старик, догадаться было трудно.

— А долго ли лежит царь в постели? — наконец, обратил он свой взор на ханбике.

— Третий месяц, — произнесла Таира. — Ты можешь помочь?

— Попытаем, — не сразу ответил старик, сняв с шеи гайтан с нательным крестиком и доставая из котомки холщовые мешочки и скляницы.

— Если ты поможешь, я дам тебе столько золота, сколько смогут унести люди, что привели тебя сюда, — промолвила Таира, заглядывая старику в глаза.

— И-и, царица, — протянул знахарь, остро глянув на нее из-под совершенно белых кустистых бровей. — Золото ноне мне без надобности. Вот ежели бы лет эдак с полсотни назад… — Он замолчал, раскладывая на таскаке свои мешочки.

— И что это у тебя? — спросила Таира, кивнув на столик. — Худо не станет ему? Смотри, старик…

Знахарь спокойно выдержал взгляд ханбике, любовно потрогал мешочки с травами.

— Вот здесь, — указал он на один из мешочков, — одолень-трава, что всяку силу нечисту одолевает, а еще помогает от потравы, когда ково ядом опоят. А сие, — протянул он заскорузлый палец в сторону другого мешочка, — трава плакун, что бесов смиряет да чары отводит, ежель на ково сглаз да порча были насланы. Тако же травка сия от всяческих недугов весьма пользительна. Однако мыслю, — он глянул тревожно на Мохаммеда-Эмина, — у хозяина твово болесть не нутряная, а извне насланная, от людей худых, злобою супротив него исходящих.

Он снова озабоченно посмотрел на Мохаммеда-Эмина, лежащего в беспамятстве, и добавил:

— Ты иди, дочка, нечего толчиться тут возле меня.

Сутки колдовал знахарь над Мохаммед-Эмином, двое. Бормотал себе под нос непонятные слова, метался по комнате, прогоняя из нее нечистую силу. Чаще всего из спальни Мохаммеда-Эмина слышалось громкое заклятие:

Плакун, плакун! Плакал ты долго и много, теперь послужи ты делу доброму, славному. И будь ты страшен злым бесам, и полубесам, и старым ведьмам, и младым ведьмам, и ведьмакам, и прочей нечисти лесной, болотной, земляной и поднебесной. А не похотят они тебе покориться — утопи их в слезах, а попытаются убежать от тебя — замкни в ямишу преисподнюю…

Охранители, что досматривали за стариком возле покоев ханских, среди коих приставлен был Таирой один, знающий русский язык, докладывали ханбике, что ведун-де, похоже, в деле своем сведущ: не единожды после трав да настоев дедовых хан открывал глаза и даже отвечал на вопросы знахаря. А на вторые сутки даже покушать попросил, после чего, дескать, спал безмятежно и спокойно, без стонов.

На третьи сутки старик велел позвать царицу.

Мигом примчалась Таира. И первым делом встретилась взглядом с Мохаммедом-Эмином.

— Ну как ты? — спросила по-русски.

— Лучше, — коротко ответил Мохаммед-Эмин и улыбнулся ей.

— Эй, — крикнула она звонко и весело, — немедля зовите сюда карачи Ширина с ключами от ханской казны!

— Не спеши, царица, — хмуро произнес старик, собирая мешочки и скляницы в котомку. — Облегчение у хозяина твово на время токмо, дале худо будет…

Мигом стерлась улыбка с губ Таиры. Лицо посерело, а сама она как будто с разбегу ударилась о невидимую преграду. Еле справившись с непослушными губами, спросила тихо:

— Неужто… сделать ничего нельзя?

— Нельзя, дочка, — посмотрел старик ей в глаза. — Силами небесными каждому из нас еще до рождения нашего дни намерены. Без ведома сил этих даже комариха никоего из нас куснуть не посмеет. Так-то вот…

Старик покряхтел виновато, потрогал большую сулею, что стояла на таскаке.

— В сулее травяной настой, царица. Будешь давать, когда уж шибко худо ему будет. Оно-то боль малость и поутихнет…

— Он… умрет? — уже шепотом спросила Таира.

— Филин прокричал трижды, — помрачнел старик, — и курносая уже в пути за хозяином твоим, но… — пожевал губами, — утопающий и за соломинку хватается. Проси Аждаху. Древние духи не умерли, они спят, может, и достучишься.

Ведун определил на плечо котомочку и, покряхтывая, вышел из покоев.

Какое-то время Таира стояла, опустив плечи и уперев взор под ноги. Разрозненные куски мыслей в ее голове цеплялись один за другой, и ухватить хотя бы один из них, чтобы додумать, было невозможно. Потом она подняла глаза и посмотрела на Мохаммеда-Эмина.

— Ты слышал? — спросила она одними губами.

— Да, — ответил Мохаммед-Эмин и медленно прикрыл веки.

Как и предсказывал старик-ведун, через неделю Мохаммеду-Эмину стало хуже. Не помогало уже ничего: ни травяные настои и припарки, ни мази из сосновой смолы и медовые ванны, ни старушечьи заговоры. Смерть, беспощадная смерть, с коей невозможно ни договориться, ни упросить ее повременить, встала у изголовья хана и терпеливо ожидала своего часа.