— Кто может судить о моих намерениях, когда я сам в них разобраться не в силах, — пробормотал Борис себе под нос, потом игриво приподнял темную бровь. — А может, тебе неприятны мои ухаживания? Неужели они оставляют тебя равнодушной?

— Ты что вздумал на мне натуралистические опыты ставить? Или впечатлений набираешься, чтобы на старости лет было что в мемуарах отразить? Под названием «Похождения неугомонного князя из рода Болховских с перечислением его ратных и амурных подвигов им самим написанные».

— Глава о тебе, моя прелесть, будет называться «Непоколебимая Анна». Неужели мое хваленое, тобою же заметь, обаяние совсем на тебя не действует?

— Нет, — отрезала Анна, сосредоточенно глядя на сцену, где главный герой произносил прочувствованный монолог о своей нелегкой планиде. — И хватит об этом.

— Ты меня растоптала. Уничтожила. Низвергла в пучину позора. После слов твоих никогда я более не стану прежним. О жестокая, сердце твое, как камень, — уныло и пафосно произнес Борис, умело подражая интонациям, доносившимся с подмостков.

Анна не выдержала и улыбнулась:

— Успокойся, Казанова. Я пошутила.

— Значит, действует?

— Ты как о микстуре какой-то говоришь.

— Ты не ответила.

— Действует, действует, господин лекарь. Позволь все же досмотреть финал пьесы.

— Уф, — с облегчением выдохнул Болховской. — Слава тебе Господи, а то я уж начал переживать, что теряю навык или того хуже — старею.

Когда утихли шумные восторги публики и занавес упал, было уже поздно. В саду большими светляками вспыхнули китайские фонарики, их свет создавал трепещущую грань между освещенными дорожками и таинственной тьмой сада. Зрители разбрелись по группкам. Одни горячо обсуждали спектакль, другие — несомненный интерес князя Болховского к адмиральской дочке, третьи расположились вокруг поэтессы Анны Александровны Наумовой, которая издавна будоражила казанское благородное общество как своими стихами, так и экстравагантными нарядами. Держа бокал шампанского в руке и слегка покачивая им, она увлеченно декламировала свои новые вирши:

Вечный оппонент госпожи Наумовой, одетый с иголочки и как бы слегка подсушенный, князь Асанов досадливо поморщился от этого «попросту» и, не желая говорить ни хорошо, ни плохо об услышанном, обратился к Болховскому:

— А каково ваше мнение, Борис Сергеевич, о спектакле?

— Я искренне наслаждался сегодня всем увиденным и услышанным, — бодро отозвался тот и почему-то перевел взгляд на Анну.

Анна вспыхнула, когда глаза присутствующих обратились к ней. Все они смотрели на нее по-разному, но, может быть, впервые за всю свою жизнь она прочла в них вопрос: «Почему мы никогда тебя раньше не замечали?» — и жгучий интерес к своей особе. Под обстрелом этих глаз она чуть расправила плечи и нашла силы мило улыбнуться, в душе дав себе слово оторвать, нет, откусить Борису голову за такую вызывающую демонстрацию.

— Вы правы, князь, увиденное выше всяких похвал, — подтвердил князь Асанов.

— Мы подошли попрощаться с вами, дамы и господа, — еле сдерживая себя, прервала этот странный двусмысленный диалог Анна.

После церемонии прощания с гостями и добрейшей Надеждой Васильевной, когда Анна села в коляску и повернула разгневанное лицо к Болховскому, тот в испуге поднял вверх руки и поспешно произнес:

— Прости, прости, великодушно прости. Увлекся, заигрался. Хочешь, руби мою буйну голову.

— Вообще-то я тебе ее хотела откусить, — пробормотала Анна, обезоруженная его покаянным видом.

— Я бы тоже хотел откусывать от тебя кусочек за кусочком. Ты так прелестна сегодня.

В этот момент кучер остановил экипаж у ворот усадьбы Косливцевых, что находилась всего в квартале от сада Панаевых, и последние слова Бориса гулко прозвучали в ночном воздухе. Хорошо, что было темно, и он не заметил, как ярко вспыхнули ее щеки. За эти дни Анне, пожалуй, пришлось краснеть больше, чем за всю жизнь.

— Вы правы, князь, увиденное вами выше всяких похвал, — передразнила она князя Асанова. — Мне ли не знать. Я убила кучу времени и сил. Четыре часа! Четыре! Мне помогал целый эскадрон во главе с графиней Эрнестиной. Две модистки, куафер, ее горничные, мои горничные!

— Твои и их усилия увенчались полной викторией. Сегодня публика у Панаевых чуть не скончалась от косоглазия, пытаясь одним глазом взирать на сцену, другим на нас, — усмехнулся Болховской.

— И опять вы правы, князь, — ответила Анна.

Смеясь, он помог ей выбраться из коляски. Уже прощаясь, вдруг взял за руку и тихо спросил:

— Скажи, ты старалась только ради нашего плана? Или…

Анна поняла чтоон не договорил, секунду помедлив, так же тихо ответила:

— Нет… И ради тебя…

Борис не дал ей договорить, мягко привлек к себе и поцеловал, нежно, неторопливо. Только напряженность его тела и пробегавшая дрожь могли бы подсказать Анне, каких усилий стоит Болховскому сдерживать себя. Но не подсказали, потому что первый раз в жизни Анну так целовал мужчина. В эти дни многое для нее происходило в первый раз.

Болховской отстранился от потрясенной подруги, развернул ее лицом к дверям и дернул дверной колокольчик.

— Я приду завтра. Нам необходимо поговорить, — прозвучало ей вслед.

Мир стал иным. Как будто ранее она видела его через прозрачный, незаметный глазу флер, смягчавший очертания и краски предметов, приглушавший звуки. Теперь она ощущала его остро, почти болезненно не вне, а как бы внутри своего существа. Стук открывающегося окна, густой запах трав, разогретых солнцем, ослепительные цвета неба и листвы. Любое касание к телу, будь то прохлада гладких половиц, шершавость сукна ломберного столика, скользящая мягкость простыней отзывались мгновенной и жаркой дрожью. А виною тому безделица, пустяк. Прикосновение губ к губам, нежный танец языка. И сладко, и стыдно вспоминать. Да и стоит ли? Такие поцелуи князь Болховской рассыпает на своем пути, как дерево роняет листву по осени, ей же в тот миг показалось, что дрогнуло мироздание, душа рванулась куда-то ввысь, а, вернувшись, ничего вокруг не узнала. Хочется спрятаться от всех, укрыться и лелеять только это драгоценное воспоминание, каждый его миг превращая в вечность, — вот его руки смяли воздушный рукав платья, тепло ладони, прерывистое дыхание, пьянящее касание губ, скольжение языка, крутящаяся бездна, ночная прохлада, «Я приду завтра». И опять руки… губы… бездна…

— Аннушка, здорова ли ты, голубчик? — вывел ее из задумчивости голос Петра Антоновича.

— Что? — встрепенулась она. — Конечно, здорова, батюшка. Простите, задумалась.

— Вижу, что задумалась, уж четверть часа по тарелке узоры рисуешь. А когда барышня в меланхолию впадает — жди беды. Ты же эти дни сама не своя: нарядов накупила на целый экипаж, галантерейными штучками весь дом завалила, с вертихвосткой Апраксиной сдружилась, от визитеров отбою нет. Что за казус такой приключился?

— Вы же сами сетовали, батюшка, что я мало в свет выезжаю, вот я и решила исправиться.

— Не нравится мне что-то сия метаморфоза, — проворчал командор, но договорить не успел, так как в дверь столовой четким шагом вошел дворецкий и громко, по-военному отрапортовал, что де его сиятельство князь Болховской просят Петра Антоновича, а затем и Анну Петровну принять его. Отец и дочь взглянули друг на друга, первый с легким недоумением и любопытством, вторая — смущенно вспыхнув и пряча глаза.

— Не рановато ли для визитаций? Ну да может, дело какое неотложное. Проводи князя Бориса в мой кабинет. А ты, Аннушка, — обратился Петр Антонович к дочери, — в гостиной с ним побеседуешь, я туда его пришлю.

Да что же он делает?! Не батюшка, а тот другой! Какое такое дело неотложное у него может быть кроме поисков злодейки? Три четверти часа Анна металась по маленькому зальцу, не находя себе места. Правда, памятуя наставления многоопытной графини Эрнестины, все же поднялась бегом в свою комнату, дабы переодеться в кокетливое платьице цвета бордо, хотя и не очень подходящее для утренних визитов, зато, несомненно, шедшее ей.