Не была здесь исключением и Татьяна из тихой и дремотной Ларионовки.

— Тебе, душечка, нужен человек солидный, во фраке и с положением, — наперебой твердили маменьки, норовя убаюкать сердца своих дочерей. Но те упорно мечтали о гусарских поручиках, лихих рубаках-майорах и геройских полковниках, благо 1813-й год был временем молодых генералов, баловней судьбы, таких как любимец света, румяный Милорадович, знавший своих солдат в лица и по именам.

— Ах, маменька, во фраке — это скушно, — капризно надували губки непослушные дочки. — То ли дело — красная венгерка со шнурами! А сабля в серебре? А горячий конь под седлом!

— Конь да сабля — вот и весь капитал твоего гвардейца, — резонно осаживала дочку практичная родительница, разумно помалкивающая о сладких грехах собственной молодости. — Да еще бесчисленные долги и сплошные распутства.

— А я хочу в Петербург! — безапелляционно отвечала на маменькины доводы упрямая дочь. И это был весомый аргумент!

Гвардейские офицеры русской армии во времена Отечественной войны 1812-го года, как правило, были весьма обеспеченные молодые люди, происходившие из богатых дворянских фамилий, в отличие от армейцев, доходы которых невелики. Только родительские капиталы позволяли им содержать себя и вести разгульный образ жизни, полагавшийся в гвардии само собою разумеющимся. А где его и вести, как не в столице!

— Это же самое главное! — не раз говорила Таня Оленьке в минуты задушевных бесед, когда подруги делились друг с дружкою самым сокровенным. — Если мужчина служит в Гвардии, стало быть, в Петербурге! Если бы ты знала, мон шер, как мне осточертели здешние избы и проселки, мокрые косогоры и нескончаемый осенний дождь. А в столице — свет! Балы, выезды, приемы…

Она мечтательно закрывала глаза, и Ольге казалось в те минуты, что лицо ее подруги озаряет нездешнее сияние столичной жизни. Наша героиня даже подозревала, что Татьяна всерьез сожалеет, что война милостиво обошла их края стороной.

В здешних имениях не квартировали офицеры, тут не стояли штабы, лишь армейские резервы натужно месили грязь стоптанными сапогами, торопясь на запад, где постепенно отдалялась далекая канонада фронта. Местные барышни откровенно скучали и, собираясь кружками в долгие тоскливые вечера, уныло щипали корпию для раненых в лазаретах, утешая хотя бы таким образом свои патриотические чувства. Но в душе жаждая совсем иной жизни, отличной от их привычного, серого существования, ограниченного домашним кругом, рукодельем да редкими выездами в гости.

Молодая помещица Ларионова знала о гвардейцах буквально все. Но особенно ее восхищало, что эта блестящая столичная служба предоставляла известные выгоды по сравнению с обычной армейской. Гвардия давала офицеру преимущества сразу в два класса чинов.

— Коли бы мой муж был гвардейским офицером, — не раз говаривала Татьяна, — то служил бы безупречно, не то что всякие повесы и маменькины сынки. И потому, выйдя в отставку из гвардии, к примеру, будучи капитаном, получил бы сразу полковничий чин!

— И была бы ты полковницей, шер ами! — смеялась в таких случаях Ольга, нежно обнимая подругу. — И так же ездила бы в свою Ларионовку на лето — денежек-то, чай, у гвардейцев обыкновенно бывает маловато, с приемами да балами, а?

Обе вздыхали, при этом думая все об одном. Ни той, ни другой девушке судьба не даровала богатых родителей, и строить виды можно было только лишь на местных женихов. А здешние кавалеры были все как один мелковаты душою, да и телесно слишком уж тучны — ни тебе полета души, ни мужского обаяния. Только и оставалось — вздыхать.

Впрочем, у Оленьки имелся сердечный друг Владимир Оболенский, и собою хорош, и человек серьезный, с планами на ее счет. Да вот беда — до сего дня пребывал за границей, в германском городе Геттингене, где проходил очередной курс каких-то мудреных наук, названия которых Оленьке и выговорить-то было делом весьма затруднительным.

По всем этим причинам Ольга отнеслась бы к неожиданному демаршу подруги с пониманием — уж коли и чудить, так в молодые годы! Но тайный знак в Танином письме призывал ее к решительным действиям, и она устроила господину Оленину форменный допрос. То, что ей довелось услышать, уже с первых слов молодого дворянина повергло ее в глубокое смятение.

— Избранник госпожи Ларионовой — особа мне известная, — первым делом сообщил Оленин. — Еще не будучи знакомым с ним приватно, довелось мне неоднократно встречать в самых аристократических петербургских гостиных этого господина. Гвардеец, весьма хорош собою, обходителен, и притом горит во взгляде особенная, мужская дерзость, делающая его обладателя крайне опасным для дам.

— Скорее, для мужей, — поправила его Ольга, и Оленин согласно кивнул.

— Такие люди, Ольга Петровна, вообще страшны для любого неприятеля. И в бою возьмут верх, и в светской беседе обнаружат тонкое знание предмета. А уж женскому сердцу, тем паче неискушенному, устоять против этакого молодца просто нет никакой возможности.

— Вот как? — сухо заметила Ольга.

Она слушала Оленина со всевозрастающим интересом, однако не упускала случая вставить реплику или уточняющее замечание. Так рыцарь перед решительною битвой проверяет амуницию, крепка ли, не даст ли слабины щит и нет ли на мече опасных зазубрин. Девушка чувствовала: предстоит бой, и не шуточный. А ставка тут — судьба и доброе имя ее лучшей подруги!

— Именно, — подтвердил Оленин. — Хотя мне известен случай, когда один такой герой, лихой рубака и наездник, гвардейский офицер, к тому ж, несмотря на грудь, увешанную крестами, добытыми в сражениях с французом, сам пал на любовном поле брани. Доселе владел обширной коллекцией дамских сердец и вдруг безнадежно и страстно влюбился в некую княжну.

— Странно, что вас это удивляет, — поджала губки Оленька. — Но коли сия история не имеет к нашему делу прямого касательства…

— Имеет, сударыня, — покачал головою Оленин. — Господин, о котором я теперь имею честь вам рассказывать — граф Всеволод Орлов. Тоже из гвардии. Он-то и есть избранник вашей подруги.

— Стало быть, из гвардии, — удовлетворенно вздохнула Ольга, впервые за всю беседу.

— Вы правы, сударыня…

Оленин странно посмотрел на нее, точно ожидал в словах своей прекрасной собеседницы какого-то подвоха.

— Именно гвардия. Но только вовсе не та, что вы думаете…

И он отчего-то криво усмехнулся.

— Что вы имеете в виду, сударь? — вдругорядь нахмурилась Ольга.

— Выслушайте мою историю, и вы все поймете, — с неожиданной мягкостью, почти нежно взглянул на нее Оленин. — А после уж давайте решать вместе, что нам делать дальше.

Когда к дяде Евгения, Петру Кирилловичу Оленину, обер-секретарю императорских архивов, обратился с личной просьбою некий граф Орлов, старого чиновника это отчасти удивило и в известной степени заинтриговало. Но чем далее вникал Петр Кириллович в суть вопроса, бывшего одновременно и предложением, тем более проникался уважением к остроте ума и проницательности графа.

На первый взгляд просьба Орлова проистекала из чистой воды любопытства, понятного для блестящего офицера гвардии, наконец-то всерьез озаботившегося своей будущностью в смысле имущественного положения. Война шла к победному концу, Наполеон в панике бежал, бросив остатки армии, а российский гвардеец всерьез подумывал о женитьбе. Вот только невесту граф Орлов желал не из высшего общества, а, как ни странно, из числа провинциальных барышень на выданье, которых во всякое послевоенное время становится не в пример более в сравнении с мирными годами.

— Буду с вами откровенен, — сразу признался Орлов в приватной беседе с архивным червем. — Дела мои неважны, состояние поистощилось, и помочь могла бы выгодная женитьба. Потому и прошу вас нижайше, любезнейший Петр Кириллович, изучить родословные древа, кои могли захиреть в последние годы. Или, к примеру, оборваться на поле брани. Не осталось ли где наследниц женского пола, быть может, и не прямого свойства, из числа дальних родственниц? Быть может, они и по сей день пребывают в неведении относительно своего изменившегося наследственного положения? И вовсе не подозревают, что в столице найдется достойный человек — и не один, спешу вас сразу уверить! — желающий составить счастье всей их жизни.