— Разумеется, все внимание первых минут трагедии было оказано несчастной, угодившей в заложники к злодею. Доктор привел даму в чувство, осмотрел ее. К счастью, Соколов не успел нанести ей никаких увечий. Разве что несколько царапин — очевидно, когда тащил ее в дом. Для их врачевания оказалось достаточно йода. После чего с нее сняли показания, не слишком нажимая. Все ей сочувствовали. Шутка ли — среди бела дня угодить в лапы к шпиону, да еще под дуло пистолета. После чего освободили, и она уехала с великой поспешностью. Что тоже вполне объяснимо: после таких переживаний поневоле захочешь более всего немедленно бежать из этого городка со всех ног…

— Кто же убил… Сергея Леонидовича? — еле слышно, одними губами прошептала Маша.

— До недавнего времени мы подозревали кого-то из своих, — вздохнул Решетников. — А именно одного из четверых агентов, первыми ворвавшихся на второй этаж дома, где скрывался Соколов. Решено было установить за каждым негласное наблюдение, попутно изучались все связи — родственники, друзья, знакомые — на предмет сношений с заграницей. Все как один выглядели честными и неподкупными офицерами. Но над четверкой, негласно, разумеется, повисло клеймо предателя и двурушника.

Капитан провел рукою по лбу, точно хотел отогнать нежелательное, неприятное воспоминание. Маша молчала.

— Все оставалось неизменным до того дня, когда на вашем столе я и заметил портрет особы, кого-то мне очень напомнившей. Изрядно покопавшись в памяти, я неожиданно понял: ведь это и есть та самая, злосчастная дама, по «чистой случайности» угодившая в плен к шпиону Соколову!

— Простите, но все это уже никак не возможно, — запальчиво произнесла девушка. — Вы разве не знали, кто она такая? И что она имеет к вашему… шпиону самое близкое отношение?

— С какой же стати?

Капитан Решетников пожал плечами.

— Простите, Маша, но поначалу у нас и в мыслях не было подозревать баронессу фон Берг.

— Но как же? — порывисто воскликнула девушка. — Ведь они были… друзьями. Даже больше, нежели друзьями, — прибавила она уже тверже. — Состояли в переписке, наконец. Разве вы не нашли у Сергея Леонидовича любовных писем?

— Извините, Мария Петровна, — вздохнул Решетников. — Но в архиве покойного Соколова не было обнаружено ни единого письма от баронессы фон Берг. Только… ваши.

— Как?

Девушка вскрикнула от неожиданности. А Решетников лишь молча развел руками. И вид у него при этом был отчего-то виноватый.

Лишь когда они очутились на дворе, свежий и пряный воздух марта сделал свое дело. Первым делом Маша, конечно же, дала волю чувствам. Едва они вышли за ворота, где темнела подтаивающая санная колея, как она разрыдалась в присутствии Решетникова, нисколько не беспокоясь о приличиях и условностях.

И поразительное дело: рядом с этим человеком даже страдать и плакать оказалось удивительно легко и естественно. И вовсе не так, как наедине с собственным отражением в зеркальце — верным, но, увы, безмолвным и равнодушным свидетелем ее девичьих горестей и переживаний. Маша и представить не могла, что сумеет так скоро успокоиться.

Они неспешно шагали по косогору, усеянному бесчисленными следами заячьих побежек и крестиками вороньих лап. Маша тихо рассказывала, как баронесса Амалия фон Берг впервые обратилась к ней с необычной просьбой. Как уговаривала, как убеждала; как диктовала первое послание. И бедная девушка, затаив дыхание, выводила собственный вензель под письмом, страстно повествующим, увы, о чужой любви.

— А я-то, — улыбалась она сквозь еще не просохшие слезы, — приняла вас за майора. Точно он приехал сюда под чужим именем, инкогнито. Чтобы… чтобы…

— Вам ветер дует в лицо, Машенька, — улыбался в ответ Решетников, — оттого, должно быть, и глаза слезятся…

— А я-то, — качала головою девушка, еще больше подставляя лицо веселому мартовскому ветру, — думала, что вы специально испытываете меня. Оттого и строку прямиком из письма вслух произнесли, дабы… дабы…

— Возьмите платок, сударыня, — тихо отвечал Владимир Михайлович, — вам щечки обморозит. Да и губки обветрит.

И удивительное дело: при этом оба понимали друг друга, каждую фразу, каждое словечко, любой невысказанный намек или радостный блеск глаз — все было им понятно, ясно и легко объяснимо. Потому что стояла весна, и оттого так звонко перекликался радостными птичьими голосами сладкий воздухом март. Даже сереющий снег по обочинам тающей колеи казался влюбленным чистым белоснежным покрывалом на пиршестве любви. На лучшем застолье души и сердца, какое только бывает с человеком в длинной и, в общем-то, чего греха таить, весьма однообразной череде праздников жизни.

— Что же теперь будет? — спрашивала Маша, зачарованно глядя в глаза Владимира Михайловича.

Тогда Решетников осторожно брал в свои руки ее маленькую ладошку, подносил к губам и говорил те обычные, успокаивающие, проникновенные слова, которые извечно, во все времена и эпохи говорят возлюбленным мужчины. Слова, где главный, потаенный смысл, понятный, однако, всякому женскому сердцу, заключен вовсе не в их значении. Он в звуках голоса, интонации, умении произнести и глядеть при этом в глаза своей возлюбленной — твердо, покойно, надежно.

— Все будет хорошо, Маша, — говорил он, — все непременно будет хорошо.

«А коли объявится госпожа фон Берг — еще лучше», — мысленно прибавлял он. Все следствие по делу Соколова сейчас сконцентрировалось на этом последнем, важнейшем вопросе.

Оно обязано было завершиться раньше, гораздо раньше, если бы не случай в виде портрета баронессы. И разумеется, находчивость капитана Решетникова. Ведь исполни он слепо и без рассуждений волю начальства, и свершился бы двойной грех: погибла бы Маша, и погибла бы его любовь. В этом Решетникову давно уже следовало бы признаться; и прежде всего самому себе.

Капитан думал об этом с радостью и удивлением. Юный март, ступавший все увереннее дорогой весны света и порождавший повсюду вокруг ослепительное снежное сияние, казался ему предвестием новой жизни. Новой, незнакомой и оттого необычайно прекрасной.

Иногда на лицо девушки наплывала тень печали, тогда она нервно закусывала губку, искоса поглядывая на Решетникова, и, подобно капитану, думала о баронессе.

Прежде Маша столько читала о женской дружбе — крепкой, бескорыстной и оттого всегда обоюдной! И всегда поражалась тому, откуда исходит предательство. Чаще всего в ее истоке лежали ревность, давняя зависть, алчность или иные человеческие пороки, которые, в общем-то, возможно было как-то объяснить.

Но сейчас, думая о себе и баронессе, она не находила ответов на свои бесчисленные вопросы, которые, коли отмести мелкое и наносное, сходились точно весенние ручейки к единому и важнейшему руслу.

— Как же так? — спрашивала она капитана, опираясь на его уверенную руку. — Ведь я не сделала ей ничего плохого. Ничегошеньки!

— Вы не способны сделать плохого, милая Маша, — убежденно отвечал Решетников, все смелее глядя на нее и откровенно любуясь. — На то и был расчет госпожи фон Берг. Вы заметили, что я всегда называю ее этим именем?

— Да, — кивнула девушка. — И мне кажется, что я тоже начинаю думать о ней как о баронессе фон Берг, нежели помещице Юрьевой.

— Это легко объяснимо, Маша, — сказал Решетников. — Амалия Казимировна немка по своему происхождению, происходит из восточных прусских дворянских семей, главной опоры кайзера. Родина и ее благоденствие, хотя бы даже и в плане политического и военного процветания, для немцев превыше всего. Даже… дружеских уз и столь крепких симпатий, которые вы, Машенька, безусловно, вызываете во всяком порядочном и благородном человеке.

При этих словах покраснели оба. И чтобы скрыть неловкость, капитан поспешно добавил:

— Полагаю, если однажды случится невероятное и нам все же придется воевать с германцами, за свой Кенигсберг они будут драться яростнее, чем даже за Берлин. А что делать — родовые поместья, любовь к отеческим гробам…