Тенистые уголки живописного края, древние города Лиму или Але, причудливые извивы реки, огибающей высокие скалы, — все это встретит путешественника, решившего отправиться из Каркасона в высокогорную долину Од. Наш путник, очарованный увиденным, пока что не догадывается, что наверху, на самом плато, куда ему предстоит подняться, от этого великолепия не останется и следа. После Куизы, обосновавшейся в том месте, где река Од вбирает в себя воды Сальсы, он может отправиться в Кийан, а далее дорога уведет его к замкам «на краю бездны», как сказал бы Андре Бретон. Крепости эти часто называют «катарскими», поскольку страна, в которой очутился наш путешественник, породила на свет тех, кого окрестили «дуалистами», «еретиками» и «альбигойцами». Дорога от Куизы к Кийану, «привратнику» катарских замков, — это южное направление. Но выбор пути зависит прежде всего от того, что привело путника в этот край: желание отыскать золото Святого Грааля — или же найти золото Дьявола… Ведь от Куизы можно повернуть и на восток. Тогда, пройдя по долине Сальсы, наш странник поднимется по крутой дороге, которая приведет его на плато, в самое сердце скал. И вот тогда, сквозь завесу потревоженной им вековой каменной пыли он увидит, как «на краю бездны», к западу от него, возникнет странная деревня, едва отличимая от окружающего ее камня, — деревня Ренн-ле-Шато.

«Дорога длиною в полвека» — таким для меня был путь в эту окситанскую деревушку, затерянную в Корбьерах. Говоря откровенно, долгое время я не подозревал о ее существовании. Не знал я и о том, что похожее имя носит другая деревня, спрятанная в глубине долины по соседству с Ренн-ле-Шато: Ренн-ле-Бен. Для меня слово «Ренн» означало лишь один из главных бретонских городов, основанный в устье Иль и Вилен: в нем я бывал гораздо чаще, чем в далеком департаменте Од, граничащем с землями древнего Руссильона, чье французское имя, вызывающее в памяти образ огненного солнца, стерло из нее предшествующее, «чужеродное» название — Каталония.

В детстве этот топоним — Ренн— не давал мне покоя: для меня он был прочно связан с рассказами о лопарях, которые живут на бескрайних равнинах Севера и охотятся на северных оленей («renne»). В те годы я наивно спрашивал себя, «чем же ворон похож на письменный стол»: что общего между этими животными, которых я представлял себе похожими на наших лесных оленей, и бретонским городом, точнее, его вокзалом, на котором задерживался наш поезд, уносивший меня к Броселианду. Когда ребенок пытается истолковать то или иное явление окружающей его действительности, желая непременно докопаться до сути, его воображение способно на многое. Его сознания еще не коснулась социокультурная цензура, и он не задумываясь соединяет несоединимое, с легкостью отметая границы разумного. На месте вокзала Ренна мне виделась заснеженная равнина, по которой проносились тени-призраки — они преследовали легконогих оленей, уносившихся к горизонту, затерянному во мраке полярной ночи. Это было время паровых локомотивов: их тяжелые вздохи наполняли пространство Реннского вокзала — и мне чудилось, что я слышу судорожное дыхание затравленного животного и вижу пар, вырывающийся из его ноздрей… Я никогда не любил охотников. Не люблю я их и поныне. Убивать животных в моем представлении равносильно преступлению. Я никогда не понимал, какое удовольствие можно получать, стреляя в кроликов, куропаток илиланей, не причинивших никому вреда, — на мой взгляд, это граничит с садизмом. К сожалению, эти беззащитные звери и птицы до сих нор служат мишенью тем людям, которые уверены, что мужественность — это синоним жестокости. Довольно, не стоит говорить об этом. Я могу оправдать человека, когда он защищается от хищного зверя или ядовитого пресмыкающегося. Я могу понять, что в некоторые периоды человеческой истории (например, во время ледникового периода) человек убивал животных для того, чтобы прокормить себя и свой род, чтобы выжить. Но как можно понять или оправдать истребление животных, затеянное ради вящего удовольствия некоторых привилегированных персон? Все зависит только от человека… Я бы привечал всех больных изувеченных животных, будь это в моих силах.

Итак, мое первое представление о Ренне сложилось на основе омонимии, превратившей в моем воображении бретонский город в некое царство животных. Но в конце концов детские фантазии рассеялись: Ренн стал Ренном, древней столицей Бретани, страны моих предков. Дальше границ своей малой родины я не заглядывал, поэтому не допускал и мысли, что во Франции есть населенные пункты с тем же названием. Край Разе с его горным массивом Корбьер был мне незнаком, никто в моем окружении не упоминал об этом регионе. Спустя некоторое время слово «Корбьеры» все же появилось в моем лексиконе, но лишь тогда, когда я смог разобрать, что написано на этикетках некоторых винных бутылок. К тому же, как только я пристрастился к чтению, в моем сознании это слово пало ассоциироваться с бретонским поэтом Тристаном Корбьером, а не с восхитительным красным вином, предназначенным для семейных праздников… Поэтому, когда отец читал мне знаменитую сказку «Кюкюньянский кюре», приписываемую Альфонсу Доде (на самом деле она принадлежала перу Поля Арена, его «поденщика»), я и понятия не имел, что деревушка Кюкюньян находилась в Корбьерах, а не в солнечном Провансе, опоэтизированном автором бессмертного «Тартарена из Тараскона». Однако это так… Кюкюньян не так далек от Ренн-ле-Шато. Из уст рогатого беса кюкюньянский кюре с прискорбием узнал, что его любимые прихожане все до единого угодили в ловушку дьявола. Не это ли произошло и с некоторыми обитателями Ренн-ле-Шато?

Ренн-ле-Шато не интересовал меня добрых полвека. Сообщения в прессе 1950–1960 годов о знаменитом золоте аббата Соньера, кюре Ренн-ле-Шато, не оставили каких-либо значительных следов в моей памяти. В то время я был уверен, что шумиха, поднявшаяся вокруг «золота Соньера», затеяна умелым дельцом, уроженцем тех мест, который тем самым решил привлечь внимание к своему захолустью, дабы развить в нем туристический бизнес. Вот и все. Меня же привлекали совсем другие темы, впоследствии ставшие предметом моих исследований. Мой «полюс», к которому я стремился, находился в Бретани, там, где в глубине столь милого моему сердцу Броселиандского леса журчит источник Барентон, где возвышается холм Гаврини и светятся голубые воды залива Морбиан, озаряемого солнцем. Меня тянуло то в Ирландию, на вершину Ньюгранга, этого средоточия кельтских мифов и преданий, столь воодушевлявших меня, то в Англию, на равнину Солсбери, где застыли в неподвижном «танце великанов» камни Стоунхенджа, перенесенные, как гласит предание, из Ирландии самим Мерлином. Уже тогда я начал догадываться, что мегалитический ансамбль Стоунхенджа был создан последователями древнейшей религии, о которой я не знал ничего, кроме того, что в основе ее, скорее всего, лежал солярный культ. Увлеченный историей кельтов, мог ли я заинтересоваться какой-то деревенькой в Корбьерах, затерянной в краю, который я никогда ранее не посещал? Конечно, я бывал в Каркасоне. Когда я бродил по улицам этого города, в моем воображении, покоренном средневековой красотой и величием его крепостных стен и укреплений, возникали яркие образы ушедших «темных веков». Но Каркасон — это еще не Корбьеры и даже не Разе, чьего имени я пока не знал.

Интерес к определенной теме, объекту или месту всегда проявляется в силу неких предшествующих или сопутствующих тому обстоятельств, порой кажущихся нам случайными. И все же такие случайности с уверенностью можно назвать закономерными, или «объективными», пользуясь словарем сюрреалистов. Помнится, я уже рассказывал, что заставило меня с головой уйти в мир кельтских легенд — на это повлияло не только мое происхождение и длительное знакомство с Броселиандом, но и встреча с преподавателем литературы Жаном Ани и аббатом Анри Жийаром, приходским священником Треорентека, павшим моим духовным наставником. Но я умолчал о том, что увлекло меня в мир друидов, в чем сейчас и хочу признаться. В 1948 году моя добрая приятельница поэтесса Рене Вилли «заведовала» кельтской книжной лавкой на улице Рена (!) в Париже. Сейчас этой лавочки уже нет на свете, но в то далекое время я приобрел там книгу, изданную в 1945 году, которая стала для меня настоящим откровением. Это было произведение Робера Амбелена «У подножия менгира».