Причиной обвинения, выдвинутого епископством против Соньера, стало опасение, что кюре Ренн-ле-Шато кладет в карман вознаграждения за мессы, но при этом не выполняет своего священнического долга. Действительно, если бы он честно отслужил все мессы, за которые получил гонорары, ему бы пришлось трудиться день и ночь не покладая рук. Но, как известно, Соньер распределял мессы между знакомыми священниками, порой даже не имевшими отношения к его родному диоцезу. Далее, вполне возможно, что благодетели Соньера нередко платили больше, чем того стоила месса. Иными словами, обвинение в «обороте прибылей за мессы» не имело никаких оснований, и все же в 1910 году оно прозвучало: по наущению епископа Босежура, во что бы то ни стало желавшего подчинить себе Соньера, прокурор церковного суда выдвинул против аббата три иска. Первый: незаконная нажива на гонорарах от месс, начатая в 1896 году. Второй: осуществление за счет этих средств реставрационных работ в церкви и возведение на деньги от месс гражданских построек в Ренн-ле-Шато. Третий: неповиновение своему непосредственному начальству, монсеньору Босежуру, который запретил ему производить подобные действия.

В самом деле, бухгалтерские книги свидетельствуют, что за год аббат Соньер получал от 1500 до 2500 франков золотом, что никак не могло объяснить его сногсшибательные расходы на те или иные нужды, в том числе и постройки. Тем не менее сложно было представить, что источником такого богатства могли стать церковные гонорары, поэтому епископство отказалось от обвинения в незаконных действиях с мессами. Однако на редкость слабая защита обвиняемого и отказ предъявить истинный источник доходов лишь усугубили положение Соньера, поэтому церковный суд дал согласие на отстранение священника от прихода Ренн-ле-Шато. Надо сказать, отстранение это было проделано окольным путем: священника приговорили к мере наказания «suspens a divinis», против которой он подал апелляцию в Рим. Возможно, такая двусмысленная мера послужила причиной столь же двусмысленной ситуации, в которой оказался аббат. Беранже Соньер, несмотря ни на что, остается в Ренн-ле-Шато, занимая все тот же дом священника. Согласно «suspens a divinis», ему запрещено служить мессы в общественных местах— но никто не отнял у него права читать мессы в собственной часовнена вилле «Вифания», причем на его проповеди собирается чуть ли не все население Ренн-ле-Шато, не оставившее в беде своего любимого кюре. [93]

Что думал по этому поводу сам Беранже Соньер? Сложно сказать. Очевидно, он почти не чувствовал себя виновным в тех тратах, которые он производил: в конце концов, по его же собственному признанию, вилла «Вифания» и башня «Магдала» предназначались для общественных нужд, позднее они бы стали приютом для ушедших в отставку священников. Действительно, даже если Соньер жил на широкую ногу (что впоследствии было преувеличено слухами и толками), он никогда не упускал из виду то, что ему нужно выполнить некую миссию: пусть она будет таинственной и непонятной, но зато она принесет пользу другим людям.

Итак, тень «незаконной наживы на мессах» тает на глазах…

Наш рассказ подошел к делу, о котором не говорят. Очевидно, потому, что оно играет незначительную роль в «романе о Соньере», хотя, на мой взгляд, его следует считать одним из ключевых эпизодов этой истории. Кюре Кустоссы был хорошо знаком с Соньером, оба они принадлежали к одному и тому же округу декана. [94]Конечно, узнать о том, был ли аббат Жели исповедником Соньера, уже невозможно, однако нельзя отрицать того, что Соньер часто навещал коллегу, а аббат Жели в свою очередь был в курсе всех «дел» своего собрата. Поэтому, говоря о «деле Соньера», невозможно пройти мимо настоящего уголовного дела об убийстве аббата Жели, даже если оно и по сей день остается нераскрытым.

Прежде всего нужно напомнить факты. 1 ноября 1897 года аббат Жан Антуан Морис Жели, кюре Кустоссы, был обнаружен убитым на кухне своего дома. Убийца так и не был найден; более того, никто так и не смог определить мотивы убийства. Однако рядом с телом убитого, который не курил и не выносил запаха табака, был найден блок сигаретной бумаги с листочком, на котором карандашом было написано «Viva Angelina». Что ж, прекрасное начало для романа ужасов.

Подробности разыгравшейся трагедии можно восстановить следующим образом: вечером к аббату Жели, который был очень подозрительным, жил затворником и тщательно запирал все двери на ключ, кто-то приходил. Поскольку входная дверь не была открыта ключом, можно предположить, что аббат лично принял запоздалого посетителя — следовательно, кюре был с ним знаком. Нет никакого сомнения в том, что этим посетителем был именно убийца. Но кто? Никто в деревне не смог сказать жандармам что-либо определенное. Итак, преступление, совершенное знакомым аббата.

Поводом для убийства не могло быть воровство: сбережения аббата Жели остались в целости и сохранности. Если бы преступником был племянник покойного, то он не упустил бы возможности украсть их, потому что он всегда нуждался в деньгах и досаждал дяде просьбами о помощи. К тому же, как потом выяснилось, в ночь преступления племянник находился в другом месте. Итак, это не было убийство ради наживы.

Другая важная деталь, отмеченная в полицейском рапорте: «Труп был обнаружен в центре кухни лежащим на спине со сложенными на груди руками, как при погребении». Это означает, что убийца не был простым злоумышленником: после своего черного деяния он позаботился о том, чтобы его жертва имела достойный (можно даже сказать церковный) вид, словно преступник хотел тем самым засвидетельствовать свое почтение тому, кого он уважал, но кого ему пришлось убить. Странно…

Итак, это было не ограбление. Разве что… Из того же полицейского отчета следует, что убийца, который прекрасно ориентировался в доме священника, поднялся на второй этаж, в комнату аббата. Там, приняв все меры предосторожности, чтобы не оставить после себя ни единого следа, «он взломал замок дорожной сумки, в которой хранились различные бумаги и документы, принадлежавшие священнику». К тому же, как выяснилось, «убийца вскрыл сумку лишь потому, что он искал в ней какую-то вещь, но не деньги или ценности». Разумеется, нет ничего, что могло бы позволить нам предположить, что же искал убийца, но нужно признать очевидное: хладнокровие, с каким было совершено это преступление, и уверенное спокойствие, которое сохранял убийца во время своих поисков, свидетельствуют о том, что эта вещь имела для него огромное значение. И наконец, что может означать «Viva Angelina» на листочке сигаретной бумаги, кому адресовано это послание? Вот те части головоломки, которую еще никому не удалось собрать воедино. Без сомнения, убийство аббата Жели отбрасывает зловещую тень на «дело Ренн-ле-Шато» в целом и на жизнь аббата Соньера в частности.

Вопросы по этому делу напрашиваются сами собой, что вполне понятно. Непонятно другое: в силу каких причин безупречный аббат Жели, посвятивший свою скромную жизнь добрым делам, был «исключен из игры»? «Не был ли кюре Кустоссы хранителем некоего секрета или документов, за которые он поплатился жизнью? Кому была выгодна его смерть? Расследование показало, что убийца знал дом аббата так же хорошо, как и его владельца. Убийство, скорее всего, было преднамеренным, но причиной его стал не грабеж с целью наживы, а изъятие неких документов. Что это были за документы? Вместе с тем преступник оказал почтение убитому, расположив его тело так, как укладывают покойного при погребении в христианскую гробницу…» [95]

Можно сколь угодно долго развивать и приукрашивать этот сюжет, но факт остается фактом. Кустосса находится всего в двух километрах по прямой линии от Ренн-ле-Шато, в котором в это время живет и действует аббат Соньер. И действует, надо сказать, довольно странным для священника образом: ищет и находит некие тайники в храме, оскверняет могилы на приходском кладбище и принимает у себя таинственных гостей из других регионов страны. Вспомним послание, оставленное убийцей на листке сигаретной бумаги: «Viva Angelina» — разве это нельзя назвать паролем? Но кому он принадлежит? Неужели тень таинственного общества, стоящая за спиной аббата Соньера, коснулась и несчастного аббата Жели? «Тайна осталась тайной, — пишет Жак Ривьер, но тут же коварно добавляет: — Можно лишь констатировать, что после этого события образ жизни аббата Соньера меняется: отныне он посвящает свое время исключительно гражданским постройкам, вкладывая в них значительные денежные суммы». [96]