Распаковав вещи, он поставил транзистор на столик у кровати. Закурив, он присел у окна, в изумлении рассматривая два своих новых мира, — за окном бурлили шумная и богатая 42-я стрит, а за его спиной было обиталище, где висела его шляпа и где он мог преклонить голову. Он долго сидел, уставившись в открытые ящики комода, и в какую-то сумасшедшую минуту оказался не в силах поверить, что все эти вещи в самом деле принадлежат ему и лежат перед его глазами, хотя он сам только что разложил их. В это краткое мгновение ему показалось, что стоит ему отвести глаза, как все тотчас же исчезнет из виду.

Он торопливо пересек комнату и остановился перед зеркалом. Он испытал облегчение, убедившись, что сам он по-прежнему здесь, но полную уверенность в этом он обрел, лишь когда махнул рукой, улыбнулся собственному отражению и выпустил клуб дыма. Затем он обследовал ящики письменного стола и туалет. Убедившись, что чувства его не обманывают, он снова прошелся по комнате, остановившись, чтобы еще раз улыбнуться своему отражение в зеркале, и сказал: «А теперь успокойся, ковбой. Ты обосновался здесь, и тебя ждет богатство». Он возбужденно покрутил бедрами, изображая совокупление, и вернулся к столу докурить сигарету.

«Нью-Йорк сити», — сказал он, глядя на улицу. Неправдоподобно толстая оборванная старуха, сидела на улице напротив под витриной кинотеатра и, поливая какой-то жидкостью из бутылки голые грязные ноги, растирала их. Никто не обращал на нее внимания. Полисмен, проходя мимо, с интересом посмотрел на нее, и пошел дальше.

— Вот такая комната, — обратился он к транзистору. Он повернул ручку настройки, надеясь, что звуки музыки заставят его окончательно поверить в реальность новой жизни.

Высокий, едва ли не истерический женский голос объявил: «Вот это моя система!» — женщина захихикала. Усиленный электроникой мужской голос произнес: «Ну и ну! Это превосходит все, что я слышал! Значит, когда вас мучает бессонница, вы просто вылезаете из постели?» «Да!» — завопила женщина, теряя над собой всякий контроль. «Ради бога, чем же вы занимаетесь?» — вопросил мужчина. «Я включаю свет! — не дыша ответила она. — И одеваюсь! И принимаюсь за дела, даже иду готовить! или п е ч ь!» Чувствовалось, что женщину настолько переполняли чувства, что она была не в состоянии связно говорить. Мужчина сказал: «А не чувствуете ли вы себя УСТАЛОЙ на следующий день?» «О, нет! — с мрачной серьезностью, словно ее обвинили в чем-то недостойном, типа симуляции, заверила женщина. — Честное слово, нет, клянусь вам!»

Джой почувствовал жалость к этой женщине, но в то же время ему понравился диалог. Ибо, похоже, он подтверждал все те слухи, что ходили о женщинах с Восточного побережья. И вслух он сказал: «Мне-то совершенно ясно, что с вами делается, леди. Стоит мне добраться до вашей радиостанции, я быстро приведу вас в форму».

«Конечно, — сказала женщина. — Ну тут у микрофона у меня просто подкашиваются ноги!» — и слышно было, что она чуть не впала в истерику.

«Ну-ну! — глупо хмыкнул ведущий. — Я надеюсь, что вы не свалитесь до того, как споете нам!»

И он поставил пластинку, на которой женщина, спокойным голосом, перекликаясь с эхом в студии, спела «О, мое глупое сердце».

Пока она пела, Джой выдвинул ящик стола. В нем он нашел шариковую ручку и две открытки с видом отеля. Рассмотрев одну из них, он выяснил, где находится окно его номера. Обведя его овалом, он перевернул открытку и написал «Дорогая» в месте, предназначенном для письма. И тут он остановился, пытаясь понять, кто жэег а дорогая. Не в силах придумать имя, которое следовало вписать, он разорвал открытку напополам и выкинул ее через окно.

Леди в транзисторе опять страдала, но на этот раз из-за любви. Джой взял вторую открытку, снова обвел свое окно и чиркнул: «Это я» — через все небо. И на второй стороне, уже ни к кому не обращаясь «дорогая», он написал: «Ну, вот я и здесь — Нью-Йорк совсем не такой большой город, и я нашел место, которое очень чистое к тому же…». В графе, предназначенной для адреса, он написал «Дерьмо». Затем порвал карточку надвое и сказал: «Провалиться мне на этом месте, если я приехал сюда, чтобы писать открытки». Но едва только выбросив ее обрывки через окно, он вспомнил, кому бы он мог ее отправить: своему коллеге-негру по мойке в «Солнечном сиянии». Высунув голову в окно, он проводил взглядом обрывки, плавно опускающиеся вниз. Один из них, казалось, мог упасть на шапку-пирожок прогуливающегося моряка, но тот успел влиться в толпу пешеходов, высыпавших на улицы ранним вечером.

Джой ускорил шаги, чтобы оказаться на углу в одно и тоже время с респектабельной дамой. К счастью, зажегся красный свет, под надзором которого им придется постоять рядом, и тут может как-то завязаться разговор, в ходе которого леди, может быть, изменит ее сдержанность. Парк-авеню разочаровала его: в сумерках на ней прогуливалось всего лишь несколько человек и никто из них не удостоил его второго взгляда. Его вера в себя и успех своих намерений носила в лучшем случае очень хрупкий характер, и он должен был поторопиться не терять времени даром, подавляя всякие сомнения, которые могли окончательно обезоружить его.

Например, поведение данной леди, за которой он следовал, ни в коей мере не свидетельствовало, что она хочет обрести то, что он мог бы ей предложить. Но он знал, что, если хоть на мгновение поддастся ее безукоризненной уверенности, которая сказывалась в каждой черточке ее облика и в каждом движении, решимость покинет его раз и навсегда.

Она была хрупкой женщиной с каштановыми волосами, среднего роста. Когда она шла перед ним по Парк-авеню, Джой восхищенно глазел на ее лодыжки. Они были стройные, прекрасной формы и, казалось, говорили: «Мы не очень сильные — но все же силы у нас хватит — и богатства тоже».

На углу 39-й стрит, ожидая переключения светофора, Джой снял шляпу и приложил ее к груди.

— Прошу прощения, мэм, — сказал он, приводя в движение все мускулы лица, чтобы изобразить мужественную улыбку. — Я тут в городе новый человек, только что из Хьюстона, Техас, и ищу Статую Свободы.

Богатая леди не мешала ему любоваться ее профилем, тонким и изящным, но не подала и виду, что слышит его слова.

Когда свет сменился, леди пересекла Парк-авеню. Джой последовал за ней. Оказавшись на другой стороне улицы, она остановилась и повернулась к нему, сказав:

— Вы что, шутите? Относительно Статуи Свободы? — Тон ее был сух, но в нем не было ни враждебности, ни симпатии.

— Шучу? Нет, мэм! О, нет! Я в самом деле это и имел в виду.

— В таком случае, простите меня, — сказала она, колеблясь, но по какой-то причине, ясной только для нее, решила продолжить разговор. — Мне кажется, вы пытаетесь что-то… впрочем, неважно. — Она улыбнулась, и Джой внезапно растрогался, увидев следы былой красоты, присущей ей в далекой-далекой молодости — возраст чуть тронул ее кожу, но все же в глубине ее ярко-голубых глаз была та искренняя симпатия, которая свойственна только юности.

Она повернулась лицом в южную сторону.

— В сущности, я и сама никогда не видела ее, разве что только с борта судна. Но вот что вы должны сделать… дайте мне подумать. Вы должны сесть на подземку, да, я уверена, на Седьмой авеню и доехать до конца линии. Хотя, впрочем, я не уверена. Лучше вы спросите кого-то еще и действуйте смелее, понимаете?

Джой был так тронут отношением женщины, что с трудом разбирал слова, но каждое из них, слетавшее с ее губ, казалось ему верхом совершенства.

— Ну до чего же вы красивая женщина, — сказал он, удивляясь самому себе.

Женщина быстро отпрянула от него, повернулась и так покраснела, что он сам смутился.

— О! — сказала она, пытаясь нахмуриться, но чувствовалось, что она не привыкла это делать. — Вам же совсем не нужна Статуя Свободы.

— Да, мэм, — сказал он. — Не нужна.

— Тогда почему же… о, это просто ужасно. Как вам только не стыдно?

Но лицо ее расплылось в улыбке, покрывшись сетью морщинок, и в яркой голубизне ее глаз он увидел неприкрытую симпатию к себе. Ее лицо, особенно эти потрясающие глаза, казалось, говорили: «Мы с вами удивительные люди, которые понимают всю красоту мира, скрытую от прочих, а теперь после столь приятной тайной встречи, мы должны расстаться».