Образ этого идеального ученика и начинает слагаться в эфире, когда я слышу такую, например, фразу: «Всем, чего я достиг, я обязан государственной школе!» Я не подвергаю сомнению искреннюю благодарность говорящего. «Мой отец был простым рабочим, и всем, чего достиг, я обязан государственной школе!» Я не преуменьшаю заслуг этой школы. «Я — сын иммигрантов, и всем, чего достиг, я обязан государственной школе!»

Но — и это сильнее меня — как только я слышу эту публичную благодарность, мне сразу представляется фильм — полнометражный, — прославляющий, конечно, школу, да, но именно ту школу, куда ходил этот мальчик, который с самого первого часа в первом классе должен был уяснить себе, что государственная школа готова гарантировать ему будущность с одним мааааленьким условием: он именно такой ученик, какого она хочет видеть. А тем, кто не оправдает ожиданий, — стыд и позор! И тут в голове у меня тихий голосок начинает этот фильм комментировать.

Все верно, приятель, ты многим обязан государственной школе, очень многим, но не всем, далеко не всем, вот тут ты ошибаешься. Ты забываешь про случай и его капризы. Например, ты, возможно, оказался способнее других. Или вырастившие тебя родители-иммигранты были такими же любящими и дальновидными, как мать и отец моей знакомой Каины, которые пожелали, чтобы три их дочери стали независимыми и образованными и чтобы ни один мужчина не обращался с ними так, как было принято в их время. И наоборот, ты мог бы быть, как мой друг Пьер, жертвой семейной трагедии и найти в учебе свое единственное спасение, погрузиться в нее с головой, чтобы позабыть на время занятий о том, что ждет тебя дома. Или, как Минна, ты мог бы быть заложником своей астмы и жаждать узнать как можно больше всего и прямо сейчас, чтобы оторваться от больничной койки. «Учиться, чтобы дышать, — сказала мне она однажды. — Как будто распахиваешь окна. Учиться, чтобы не задыхаться больше. Учиться, читать, писать, дышать, раскрывая окна все шире и шире. Воздуха, воздуха! Честное слово, школьные занятия — это был единственный способ отключиться от астмы. И мне плевать было на качество преподавания, мне надо было только встать с постели, пойти в школу и считать, умножать, делить, учить правила, законы Менделя, узнавать каждый день чуть больше, чем раньше. Это все, чего я хотела. Дышать, воздуха, воздуха!» А может, ты, как Жером, страдал манией величия с хорошей примесью юмора? «Как только я научился читать и считать, я понял, что мир — мой! В десять лет я проводил выходные в ресторане-отеле моей бабушки и под предлогом помощи официантам в зале я доставал клиентов вопросами на засыпку: сколько лет было Людовику XIV, когда он умер? что такое именная часть составного именного сказуемого? сколько будет 123 умножить на 72? Больше всего мне нравился такой ответ: „Не знаю, но ты мне, наверно, сейчас скажешь?“ Прикольно было в десять лет знать больше, чем местный аптекарь или кюре! Они трепали меня по щеке, а самим-то хотелось оторвать мне башку… Я страшно веселился».

Прекрасные ученики, просто отличники: Каина, Минна, Пьер, Жером, и ты, и еще одна подруга, Франсуаза, которая училась всему играючи, с раннего детства, без малейших трудностей (ах, что это за удивительная способность — забавляться серьезными вещами!), вплоть до того, что конкурс на преподавателя литературы в престижном лицее она прошла с такой легкостью, будто речь шла о заполнении карточки лото. Дети иммигрантов, рабочих, служащих, техников, учителей или крупных буржуа, все они были такие разные, но все без исключения — отличники. Это и был тот минимум, который отмечает в вас, в тебе и в них, школа! И помогает тебе стать тем, кто ты есть! А ведь немало народу она оставляет на обочине, как ты считаешь?

Всячески превознося школу, на самом деле ты потихоньку льстишь самому себе, выставляя себя более-менее сознательно идеальным учеником. Поступая так, ты замалчиваешь бесчисленные моменты, из-за которых мы не равны в приобретении знаний: жизненные обстоятельства, окружение, болезни, темперамент… Ах, темперамент! Вот загадка из загадок!

«Всем, чего достиг, я обязан государственной школе!»

Не значит ли это, что ты пытаешься выдать свои способности за добродетели? (Хотя одно другого не исключает…) Свести свои успехи к вопросу воли, упорства, самоотдачи — этого ты хочешь? Все правильно, ты был трудолюбивым и усердным учеником, и это твоя заслуга, но видишь ли какое дело, ты рано стал пользоваться своей способностью понимать, с самых первых своих школьных опытов научился испытывать огромную радость от этого понимания, а значит, сами твои усилия были направлены на достижение этой радости! Пока я садился за уроки, совершенно раздавленный убеждением в своей умственной отсталости, ты принимался за свои, дрожа от нетерпения поскорее перейти к чему-нибудь другому, потому что с задачкой по математике, над которой я засыпал, ты разделывался в два счета. Домашние задания были для тебя трамплином, с которого дух твой воспарял куда-то в заоблачные дали, для меня же это были зыбучие пески, и все мои умственные способности увязали в них безвозвратно. Покончив с уроками, ты чувствовал себя свободным как ветер, испытывая удовлетворение от сделанной работы, я же, окончательно отупев от собственного невежества, гримировал жалкий черновик под беловой вариант, усердно все зачеркивая и перечеркивая, что, впрочем, никого не могло обмануть. В школе ты был трудяга, я — лентяй. Неужели это и есть лень? Вот это постоянное увязание в самом себе? А что же такое трудолюбие? Как это у них получалось, у трудолюбивых? Где черпали они силы? Эта загадка преследовала меня все детские годы. Усилие, которое меня уничтожало на месте, было для тебя с самого начала залогом успеха. Мы с тобой не знали тогда ни остроумного высказывания Пьяже [61]: «Нужно добиться успеха, чтобы понять», ни того, что оба являемся живой иллюстрацией данной аксиомы.

Страсть к пониманию ты подогревал в себе на протяжении всей жизни, и чертовски правильно делал! Она до сих пор блестит в твоих глазах! Тот, кто упрекнул бы тебя в этом, был бы завистливым дураком… Но умоляю, перестань путать свои способности с добродетелями, это нечестно, это смешивает карты, усложняя и без того слишком сложный вопрос воспитания (к тому же это довольно распространенный недостаток).

Знаешь, кто ты был на самом деле?

Ты был не ученик, а конфетка.

Так, став учителем, я называл (мысленно) своих отличников, этих редких самородков, когда обнаруживал таковых у себя в классе. Я очень любил их, эти свои конфетки! Я отдыхал на них душой. Они стимулировали меня к дальнейшей деятельности. Те, кто схватывал на лету, отвечал с блеском, а часто — и с юмором, этот горящий взгляд, эта открытость и непринужденность — высшая грация настоящего интеллекта… Например, маленькая Ноэми (простите, большая Ноэми, она ведь уже в первом классе!), которую учитель французского поблагодарил прямо в журнале, так и написал: «Спасибо». Он не стал пускаться в длинные похвалы: Ноэми П., французский язык, 19/20. Спасибо.И это справедливо: государственная школа многим обязана Ноэми. Так же как обязана она моему юному кузену Пьеру, который только что сдал свой выпускной экзамен на «очень хорошо» и сразу отправился на паруснике сражаться с океаном, таким неспокойным в эти первые дни июля 2007 года. «Ощущения посильнее, чем на экзамене…» — будто бы говорит его улыбка.

Да, я всегда любил хороших учеников.

И жалел их тоже. Потому что у них свои страдания: не обманывать ожиданий взрослых; злиться, что оказался лишь вторым, когда этот кретин Такой-то вылез на первое место; угадывать возможности преподавателя с первого его урока; ну и, конечно, скучать понемногу в классе, терпеть насмешки двоечников, обвинения в соглашательстве с учителями, плюс, естественно, как и у всех, обычные проблемы роста.

Типичный портрет такого ученика-конфетки: Филипп, шестой класс, году этак в 1975-м, тоненький одиннадцатилетний Филипп, уши торчат перпендикулярно к голове, мощные зубы, из-за которых он немного пришепетывает — жужжит, как пчела. Я спрашиваю его, хорошо ли он усвоил понятие прямого и переносного смысла, о котором мы говорили накануне.