Мы ездили по старому каменному мосту через реку Верт, на каменных перилах которого сидели местные рыбаки, словно чайки на пристани в ожидании рыбы, чтобы поприветствовать и поговорить с нами. Они кричали: «Étrangers ( иностранцы)». Мы проезжали мимо старой водяной мельницы с давно заколоченными ставнями, мимо маленького железнодорожного полотна местного значения, теперь заросшего лавандой и кустами розмарина, жгучий аромат которого преследовал нас до самой реки.

Оставшись только в купальных костюмах, мы шли босиком по травянистому берегу, под тенью плакучих ив, вверх по течению к плотине, где бешено бурлил поток. А там, смеясь и крича от радости, мы ныряли в воду.

Лежа на спине и раскинув руки, словно Христос на распятии, мы смотрели на небо и полностью отдавались во власть быстрого течения, которое несло нас к новому, большому и современному железному мосту через реку Лот. Мы втроем проплывали в его тени, словно дети: Марк, Чарли и я. И никого, кроме нас, будто не существовало, хотя по берегам отдыхали и загорали группы людей, чьи французские собаки с остервенением лаяли на нас. Мы были австралийцами, отважными австралийцами, смело бросавшимися в эти жемчужные воды, словно в кипяток, в который страшно сунуть даже палец.

Вот так мне нравится рассказывать об этом — эта река была нашей, потому что мы были большими, крепкими австралийцами, плавающими как сам Ян Торп [2], который смог бы проплыть против течения.

— Как лосось, — смеялся Чарли. — Розовый лосось.

Мы отправили Чарли учиться в маленькую местную школу, примерно в десяти километрах от города. Снаружи школа выглядела довольно сурово: уродливое здание из серого кирпича, построенное в семидесятых годах двадцатого века, с заасфальтированным школьным двором, Я представляла себе что-то более романтичное, возможно бывший монастырь, где в классах были бы высокие сводчатые потолки, с окнами, выходящими на бескрайние пастбища с сочной травой, и огромными фиговыми деревьями вдалеке. Я представляла себе пару гнедых лошадей у школьного забора, Дети каждый день кормили бы их яблоками и катались без седла после уроков…

Но лошадей здесь не было и в помине.

Я знала, что это будет самой сложной частью нашего переезда. Да, Чарли говорит по-французски, но не может читать и писать. Да и потом, он вообще другой. Он — австралиец, то есть иностранец, несмотря на то, что его отец — француз.

Начало учебного года здесь совпадает с тем сумасшедшим периодом, когда все французы возвращаются из летних отпусков. В это время интенсивность дорожного движения по всем дорогам определена красным цветом, а все трассы и прилегающие к ним дороги забиты мини-вэнами, легковушками с багажниками на крыше и с прицепами. В общем, наступил тот день сентября, когда начинается новый учебный год. Когда я села за стол, наблюдая, как Марк макает свой рогалик в кофе, а Чарли уплетает хлопья, мне в голову вдруг пришла мысль о том, что с этого дня мой сын будет питаться в школьной столовой, причем каждый день. А ведь я забыла предупредить его о коровьем бешенстве.

— Чарли, не важно, насколько ты голоден, но не ешь говядину, du bœuf, ты понял? Или телятину, которая называется du veau, хорошо? Или макароны по-флотски. И мясо по-татарски тоже, потому что оно, как правило, сырое…

— Но я люблю макароны по-флотски!

Марк посмотрел на меня так, словно я сама была коровой, страдающей от бешенства:

— Энни, s'il vous piaît! La vache folle, c'est fini! ( Пожалуйста! Коровье бешенство закончилось!)

— А вот и нет, Марк, эпидемия совсем не закончилась! Просто французское правительство и производители мяса хотят, чтобы все в это поверили. Они как охотники!

Рогалик Марка с плеском шлепнулся в его кружку, разбрызгав кофе по столу.

— Охотники?..

Я потянулась за багетом и «Веджемайтом». На всякий случай я сделаю Чарли наш бутерброд.

— Да. Охотничий союз настолько силен, что правительство не способно даже принять закон, запрещающий охоту во Франции… И такая же ситуация с производителями мяса и коровьим бешенством!

— А как мычит бешеная корова? — спросил Чарли, хихикая.

— Чарли, прекрати, я серьезно…

— Ку-ка-ре-ку?

Тогда я поняла, что объяснять теорию сговора производителей мяса и коровьего бешенства здесь и сейчас совершенно бесполезно. У нас не было времени.

— Просто не ешь это, хорошо, Чарли?

— Даже макароны по-флотски?

Мы с Марком отвезли его в школу. Это совсем не было похоже на тот день, когда мы отдавали его в детский сад в Сиднее, в Паддингтон-паблик, где все родители сбились в одну кучку, нервно хихикая и наблюдая, как наши дети в новой форме, на три размера больше, и в сияющих черных ботиночках уходили от нас, словно выводок утят. Они так трогательно шагали парами за своей «новой» матерью, держась за руки. Тогда они пребывали в том нежном возрасте, когда мальчику вполне нормально держать за руку другого мальчика, и при этом со стороны не будет казаться, что они потенциальные гомики.

Конечно, теперь Чарли стал намного старше, ему давно уже минуло девять. Это было заметно по тому, как он стоял, ожидая, когда назовут его имя и фамилию. Он немного ссутулился, не поглядывал в мою сторону, а смотрел только вперед, Чарли словно хотел сказать, что он не желает, чтобы я выдавала себя как его мать и не совершала ничего, что могло бы как-то скомпрометировать его. Чарли старался изобразить самого Мистера Спокойствие, засунув руки в карманы джинсов. Стоя на почтительном, по его мнению, расстоянии в метре от Марка и меня, Чарли пытался всем своим видом показать, что я должна играть роль матери взрослого человека, держать себя в руках и не говорить что-нибудь нелепое, типа: «Ты хочешь, чтобы я пошла в класс и объяснила другим ребятам, что они должны вести себя особенно хорошо по отношению к тебе, потому что ты из другой страны?» Тем более что теперь я и сама стала матерью со смешным акцентом, с нелепой манерой строить фразы.

Директор, суровый мужчина с трубкой в зубах, похожий на генерала, поочередно громко называл имена и фамилии каждого из учеников, чтобы распределить их по новым классам.

Мы молча наблюдали, как мальчики собираются в группы со своими одноклассниками, вальяжно волоча ноги и засунув руки в карманы, будто бы им совершенно нет никакого дела до того, что сейчас происходит. Девочки, восторженно галдя, раскрыв объятия навстречу друг другу, совсем как голливудские звезды, приветствовали своих самых-самых лучших подруг поцелуями в щечки.

Без школьной формы все дети казались старше своего возраста и определенно старше Чарли. На девочках были джинсы с заниженной талией и облегающие футболки, оставлявшие живот открытым. Спереди на футболках у мальчишек красовались всевозможные лейблы, а их короткие, торчащие в разные стороны волосы были густо намазаны гелем и напоминали острые шипы, которыми при желании можно было, наверное, что-нибудь проткнуть.

Я посмотрела на Чарли. Нет, он совсем не был похож на них, с его аккуратной стрижкой и ниспадающей на глаза челкой.

Я заметила группу мальчишек, чьих имен еще не назвали. Они стояли в дальнем углу школьного двора, облокотившись на забор. Мальчишки были значительно старше Чарли, на год или на два, и снисходительно посмеивались над всеми остальными, кто был меньше. Их прически были особенно специфическими: волосы коротко стриженные, за исключением волос на макушке, зачесанных на лоб. Эта группа почему-то стала причиной моего особенного беспокойства. Я еще подумала: не совершила ли я ошибку, приведя нашего сына в этот странный новый мир, который я теперь не могу контролировать. И я тут же забыла о правилах, о кодексе молчания крутых ребят.

— Ты как, Чарли?

— Нормально, — пробурчал он себе под нос, даже не взглянув на меня.

— Arrête ( Остановись), Энни. Ты смущаешь его! — прошептал Марк.

Конечно, Марк был прав. Но заметил ли он тех парней?