«НАДО ВСЕ‑ТАКИ, ЧТОБЫ ЧУВСТВОВАЛАСЬ БОЛЬ…»

«Творчество Всеволода Иванова не только в прошлом и настоящем, оно и в будущем.

А современники не всегда могут рассмотреть будущее».

Виктор Шкловский

Книга Всеволода Иванова «Похождения факира» вышла первым изданием в середине 30‑х годов (в 1934 году).

Для того времени роман был неожиданным.

На фоне официальной парадной литературы, которой вменялось в обязанность прославление коллективизации и других проявлений сталинской политики пятилеток, странным диссонансом прозвучал шутливый и полупародийный стиль книги, в которой автор не только вспоминал о реальной обстановке своего детства и юности, прошедших в западносибирской провинции, но рассказывал и о своем постепенном духовном становлении.

Именно это духовное становление, по‑моему, не сможет не заинтересовать современного читателя хотя бы потому, что именно оно, при появлении романа, было всего недопустимее с точки зрения критиков, поспешивших объявить роман «формалистским» и мистическим,

Ведь в романе описаны опыты отыскивания автором своей «духовной Индии», чем определено и название романа, и его причудливый зачин.

Всеволод Иванов совмещает в себе и героя романа, и автора, героя создавшего.

В плане духовного становления автор и его герой — едины. Тогда как во всех других планах романа автор позволяет себе много и реальных, и гротесковых, а порой и фантасмагорических допусков в описании окружающей его среды.

В годы своей юности Всеволод Иванов всерьез занимался практикой и теорией индийской йоги.

В романе есть замечательные страницы, где описаны ночи, проведенные героем — Сиволотом — отшельником, отказавшимся от мирских утех, всех жизненных удовольствий.

На лесной полянке проводит Сиволот ночь за ночью, пока обитающие в лесу звери, привыкнув к его присутствию, не начинают запросто подходить к нему и общаться с ним.

Этот духовный опыт так описан, что в подлинности его сомнения невозможны.

В романе опыт обрывается из‑за возникшей любви к женщине, но любовь эта, кстати сказать, описана, иронически.

При всей серьезности своих нравственных опытов автор и их описывает всегда с усмешкой.

В центре романа (что было отражено и в заголовках частей) — образ цирка, к которому подходит и в который входит факир Сиволот.

Тема цирка и гротескность стиля роднят роман с тем смеховым или «карнавальным» направлением, о котором теперь так много пишут литературоведы.

Надо думать, что Всеволод Иванов сознательно ориентировался на таких писателей, близких к этому направлению, как Стерн и Сервантес. Вместе с тем он использовал и хорошо знакомые ему с детства произведения лубочной литературы. С ней связаны, например, анекдоты, рассказываемые Филиппинским, одним из спутников факира Сиволота, и необычные зачины‑заглавия, введенные в самый текст романа, становящийся от этого причудливо‑затейливым.

Отдельные части романа написаны стилистически неоднородно.

Для уяснения этого феномена надо прежде всего помнить исходную позицию автора.

А именно: «Если уж в такой стране, где были Чехов и, Достоевский, быть писателем, то надо быть очень хорошим, а для этого необходимо полностью развить себя».

Вот Всеволод Иванов и развивал. Никогда не останавливаясь на достигнутом.

Интересно отметить одну деталь, почему‑то на нее не обратил внимания ни один из исследователей (правда, до сих пор весьма немногочисленных) его творчества.

Редкая в творческой жизни Всеволода Иванова похвала критики приводила к необычному результату. Будучи похвален, он органически не мог продолжать в той манере, за которую получил одобрение. Не меньше чем подражательности и штампов боялся он окостенения формы.

Так, после блистательного успеха «Партизанских повестей» в следующем цикле рассказов «Седьмой берег» Всеволод Иванов резко меняет манеру письма.

Очевидно, он боялся повторить самого себя, как всегда боялся повторить классиков русской литературы, перед которыми преклонялся и произведения которых переписывал от руки, дабы глубже проникнуть в магию их вдохновения, уяснить себе процесс творческого мышления, Льва Николаевича Толстого или Антона Павловича Чехова.

Первая часть «Похождений факира» восхитила Горького, он написал автору широко известное, восторженное письмо: «Дорогой и замечательный Сиволот! «Похождения факира» прочитал жадно, точно ласкал любимую после долгой разлуки. Вот — не преувеличиваю! Какая прекрасная, глубокая искренность горит и звучит на каждой странице, и какая душевная бодрость, ясность. Именно так и должен наш писатель беседовать с читателем, и вот именно такие беседы о воспитательном значении трудной жизни, такое умение рассказать о ней, усмехаясь победительно, — нужно и высоко ценно для людей нашей страны.

Обнимаю и крепко жму руку, милый мой товарищ.

А. Пешков.

P. S. Кое‑где слова надо переставить и есть неясные фразы.

А. П.»

Всеволод Иванов искренне любил и чтил Горького. Был благодарен ему — ведь Алексей Максимович стал фактически его крестным отцом в литературе.

Но, по‑видимому, эта горячая похвала «Похождений факира» не только обрадовала Всеволода Иванова, но и насторожила его.

К тому времени он уже уяснил себе, что Алексей Максимович, возможно, подсознательно, всегда восхищен тем произведением, которое он может сопоставить или с самим собой, или с излюбленными своими писателями.

Да ведь и на самом деле первая часть «Похождений факира» до какой‑то степени сопоставима с установившейся традицией, такой, как в высшем своем проявлении она представлена повестями Льва Николаевича Толстого «Детство», «Отрочество» и самого Горького: «Детство», «В людях».

А Всеволод Иванов предъявляет к себе требование не только вобрать в себя опыт глубоко им чтимых своих предшественников в литературе, но, отталкиваясь от него, идти вперед, экспериментировать, дать читателю новое видение мира, никем до него еще не увиденного с тех позиций, которых требует время, не стоящее на месте, непрестанно. движущееся.

Ведь даже свои официальные автобиографии Всеволод Иванов писал до какого‑то времени (а точнее, до 37‑го года) по‑разному, пока работник по кадрам СП СССР категорически не попросила его выбрать из них какую‑нибудь одну и впредь ее неукоснительно придерживаться, оставив копию ей.

На вопрос этой женщины (фамилия ее была Кашинцева, а имя я позабыла): «Почему вы, Всеволод Вячеславович, пишете по‑разному ваши автобиографии?» — Всеволод Иванов ответил: «Я ведь писатель, — мне скучно повторять одно и то же, поэтому я и вношу стилистическое разнообразие в описание своей биографии».

В дневнике Всеволода Иванова есть запись: «Все мои автобиографии — лишь внешние факты моей жизни <…>. В жизни так трудно разобраться, да еще в своей <…>, да и так ли интересно, какую одежду я носил в 1917 году, имел ли недвижимую собственность, добродетельных родственников <…>. Впрочем, еще труднее написать автобиографию автотворчества».

Больше всего Всеволод Иванов боялся, что у него получится банальность, — «как у всех».

Посчитав, что именно так вышло с романом «Северсталь», он сжег его.

Бытовые уточнения Всеволод Иванов допускал лишь для того, чтобы заставить читателя поверить, что «так оно и было».

Вообще же, исходя из эмоциональных впечатлений, он претворял жизнь в фокусе своего фантастического видения.

Он — «антисвидетель», я заимствую здесь определение Феллини, которого считаю лучшим мастером современного кино.

Феллини пишет, что он «антисвидетель», ибо реальна для него лишь фантазия, то есть то, что пропущено через его индивидуальное восприятие. Он утверждает: «Человеческий глаз видит реальность со всем присущим человеку зарядом эмоций, идей, предрассудков, культуры… Чем больше ты стремишься подражать действительности, тем скорее скатишься к подделке». Неподдельна же для Феллини только творческая фантазия, и для него «каждое произведение искусства живет в том измерении, в каком оно задумано и в каком передано автором».


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: