– Но она же ваша дочь!

– Я имею в виду не Мерри, а Мередита!

– Прошу прощения. Я вот думаю, можно ли говорить с вами откровенно?

– Конечно.

– Вы никогда не подумывали о том, чтобы передать право попечительства мистеру Хаусману? За компенсацию, конечно.

– Компенсацию?

– За деньги.

– За сколько?

– А какая бы сумма устроила вас, миссис Новотны? – поинтересовался он. А сам тем временем вынул из кармана пиджака карандаш, написал на верхнем листе лежащего рядом с телефонным аппаратом блокнота «50 000 долларов» и поставил вопросительный знак. Потом протянул блокнот Мередиту. Мередит согласно кивнул.

– Одну минутку, – сказала Элейн.

Сэм прикрыл трубку рукой и прошептал:

– Она советуется с Новотны.

– А сколько вы сами можете предложить? – спросила Элейн через некоторое время.

– Двадцать пять тысяч.

Последовало непродолжительное молчание, во время которого Элейн, видимо, снова совещалась с мужем. Потом:

– Я хочу в два раза больше.

– Очень хорошо. Пятьдесят тысяч. Утром к вам придет мистер Уеммик, наш коллега, и принесет все бумаги и чек. Спокойной ночи, миссис Новотны.

– Потрясающе! – выдохнула Карлотта, когда Сэм положил трубку.

– Да, – усмехнулся Сэм. – Теперь я жду ваших указаний. Я могу проинструктировать Уеммика, чтобы он получил ее подписи на всех бумагах, а потом отнес их в суд. Тогда суд передал бы попечительство над Мерри Мередиту на том основании, что Элейн пыталась ее продать. Но можете и заплатить, если хотите.

– Я лучше заплачу, – сказал Мередит.

– Хорошо.

– Мне и так не по себе.

– Из-за чего? – спросила Карлотта.

– Что я выкупаю собственного ребенка за такую сумму. Для Элейн и для ее дрессировщика пятьдесят тысяч – огромные деньги. Для меня же это всего две-три недели работы.

– Без вычета налогов, – подсказал Сэм.

– Пусть так. Вы понимаете, что я имею в виду.

– Да, – сказала Карлотта. – Я счастлива, что ты так поступил. Я так этого хотела. Даже сказать не могу.

– Я знаю. Я тоже этого хотел.

– Что ж, значит, все в порядке, – сказал Сэм.

– Спасибо, Сэм. Спасибо, дружище… У меня просто нет слов, чтобы тебя отблагодарить.

– Ничего не нужно говорить, – сказал Сэм. – Я рад, что смог помочь вам.

Сэм ушел. Мередит и Карлотта прошли в гостевую спальню – теперь спальню Мерри – еще раз полюбоваться на девочку. Мерри услышала их шаги, залезла в постель и прикинулась спящей. Им и в голову не пришло, что все это время она подслушивала у двери.

Квартира Мерри очень понравилась. Она, конечно, не знала, что это была старая квартира Карлотты и что Мередит и Карлотта держали ее просто как pied-a-terre, [9]поскольку при замороженной квартплате она обходилась им куда дешевле, чем номер в «Плазе» или в «Сент-Реджисе». Тем более что жили они в Нью-Йорке довольно мало. А вот для Мерри эта квартира стала домом. В первые несколько дней она вообще казалась девочке раем. Совсем рядом Сентрал-парк, напротив Пятая авеню, где расположен огромный супермаркет «Шварц», куда они ходили с Карлоттой покупать игрушки, и еще «Бест», где они покупали такую красивую одежду, и «Румпельмайер», где они пили вкусную шипучку, налюбовавшись перед этим на зверюшек в зоопарке. Мерри не слишком надеялась, что такая жизнь будет продолжаться всегда, но, с другой стороны, она вообще плохо представляла, чего ожидать. Папа каждое утро уходил, а возвращаясь домой, говорил только о встречах и контрактах, о том, что сказал Сэм Джаггерс, или мистер Китман, или мистер Зигель, или еще кто-нибудь. Мерри решила, и небезосновательно, что только такими разговорами ее папа и занимается. Да еще между делом снимается в кино. Правда, про кино он почему-то никогда не рассказывал, И вдруг в один прекрасный день речь зашла о кино. Мередит все-таки собрался сняться в каком-то фильме. Он пришел домой взволнованный и в приподнятом настроении. Сердечко Мерри тоже забилось сильнее. Мередит присел на край ее кровати и объяснил, что он актер и снимается в кино, а Мерри ответила:

– Да, я знаю, папочка.

– И я должен ездить на съемки – туда, где это кино снимают. Тебе это тоже понятно, да?

– Да, – ответила Мерри, поскольку тут и в самом деле все было понятно. Значит, они все собираются поехать куда-то, где папочка будет сниматься в кино.

– Так вот, сейчас я должен поехать в Африку, потому что кино будут снимать там.

– Да, папочка? – Он, похоже, специально не спешил, чтобы растянуть удовольствие, подумала Мерри.

– И я боюсь, что нам придется пока оставить тебя здесь, – закончил Мередит.

– Как, одну?

Он засмеялся и объяснил, что, конечно, нет, что ее поместят в замечательную школу, где ей очень понравится. А он вернется месяцев через восемь или даже раньше, и они снова увидятся. Мерри разрыдалась. Она лепетала сквозь слезы, что хочет поехать с ним вместе. Она умоляла Мередита взять ее с собой, но он ответил только, что в Африке даже пастеризованного молока не достать.

– Я откажусь от молока, честное слово! Вот увидишь – я вообще к нему больше не притронусь.

– Нет, милая, мне очень жаль, но маленькой девочке нельзя ехать в Африку. Никак нельзя. Я бы рад взять тебя с собой, но не могу. Прости, пожалуйста.

И вот месяц спустя Мерри отправили в школу «Стоукли». Снова приют. Назад туда, откуда она сбежала.

Карты легли на стол. Восемь, девять, десять карт рубашкой вверх, а одна в открытую. Шестерка пик.

– Я удваиваю ставку, – сказала Карлотта.

– Ничего, я еще не сдаюсь, – усмехнулся Мередит. Они играли в джин-рамми. Точнее, в разновидность этой игры под названием «Голливуд». Кроме этой игры, как сказал Мередит, ничего здесь Голливуд не напоминало.

Он, конечно, немного преувеличивал, но не без оснований. Стояла удушающая жара. Земля трескалась от зноя. В воздухе висела пыль от сухого коровьего помета, из которого масаи строили свои лачуги. И который использовали вместо топлива. Как часто Карлотта и Мередит ни принимали ванну, избавиться от серых крупинок помета, забивавшего волосы, цепляющегося к одежде, было просто невозможно. Чертов помет отравлял им все существование.

С другой стороны, по сравнению с остальными киношниками, они жили в куда более комфортабельных условиях. У них был даже собственный трейлер с кондиционером. Внутри трейлера было вполне сносно. А вот снаружи солнцепек, духота, мухи и коровий помет делали их жизнь совершенно невыносимой. В довершение бед масаи совершенно не хотели ничего понимать. Деннис Фрейзер переводил команды режиссера на суахили, а Ричард Мобуту переводил с суахили на масайский диалект, после чего вождь громко повторял команду, но уже в ходе ее выполнения выяснялось, что кто-то что-то напутал. Или же масаи просто отказывались выполнять указания. Как, например, с наручными часами. Либо на масайском диалекте «Всем снять наручные часы» звучало так же, как «Ни в коем случае не снимать часы», либо воины просто не желали подчиняться. Вот так и случилось, что, когда на широком экране смотрели, как дикари высыпали навстречу Сесилю Роудсу, на руке каждого из них красовались часы на ремешке! Но самое забавное и в то же время грустное заключалось в том, что ни одни из этих часов не ходили, давно проржавев.

Но масаи все равно носили их как признак приобщения к цивилизации.

– И поделом нам, – сказал Фрейзер. – Мы сами сделали их такими.

Деннис Фрейзер приходился внучатым племянником сэру Джеймсу Фрейзеру [10]и был с самого начала настроен весьма критично по отношению к съемкам фильма, в котором, кстати, и сам участвовал. Правда, собственная роль нравилась ему даже меньше, чем все остальные.

– Очень рад это слышать, – ответил Джеральд Лестер, режиссер. – Значит, нас постигла все-таки не Господня кара. Приготовиться, сейчас будем снимать заново!