Маргарита

Есть картины, моя дорогая Луиза, которые мне хотелось бы иметь дар написать. Например, как Мелани-Лизунья, вся черная, одетая в лиловато-красную тафту и раскоряченная, как на горшке, сосет с причмокиванием член Серебристого Цветка, его вычурную, измученную штуку, почковатую, с собачьим концом, со странными узелками, загнутую вверх, как у древних сатиров. Серебристый Цветок, весь голый, с бледно-сиреневыми яйцами, с ресницами, словно покрытыми инеем, вцепившись в курчавые волосы Мелани опаловыми ногтями, закатывает глаза к небу, а Индус сзади вводит ему своего длинного и тонкого угря, по-прежнему украшенного подвесками и колокольчиками, которые позвякивают в ритм. Индус, одетый с обычным великолепием, хотя и в беспорядке, неизбежном в данной ситуации, со стоном ускоряет движение, отбивает ритм ногой в туфле зеленого сафьяна, расшитой жемчугом. Позади него Флориан на четырехдюймовых подошвах, в белом парике «фрегат» от Леонара, таком высоком, что он чуть не задевает люстры, в тесном корсете, очень прямой, в платье с фалдами, открытом спереди и сзади, согнув колени, содомизирует Индуса. В то время как он наносит мощные удары своим тараном, черным и блестящим от влаги, испуская радостные крики, весь дом ходит ходуном, канделябры отплясывают сарабанду на потолке, а кресла подпрыгивают на всех ножках. Не правда ли, прекрасная картина?

Маргарита

Простите мне, дорогая Луиза, что не писала Вам столь долгое время, и будьте уверены, что я позволила бы себе это удовольствие гораздо раньше, если бы у меня были хорошие новости. Невиданная доселе волна разврата обрушилась на Париж, где процветают все бордели -кроме, увы, моего. Причиной тому тот род клиентуры, который я избрала. У меня, впрочем, в запасе четыре ребенка, кто знает. Из-за холодов я держу их на кухне, под присмотром Ворчуньи. Кормят их скудно, что не мешает им иногда затягивать странные и печальные песни, от которых у меня обостряется мигрень. К тому же, вот уже два дня как в пассаже Торгового двора царит ужасный грохот. Этот грохот доносится из ангаров Шмидта, где всю ночь горит огонь и сколачивают, кажется, что-то большое. Принесли, я знаю, длинные дубовые брусья, и сегодня утром я видела, как не менее четырех раз приходил и уходил доктор Луи, постоянный секретарь Хирургической Академии. Наконец, грохот сделался невыносимым, и я послала Ворчунью посмотреть, что же там происходит. Она донесла мне, что, подглядывая в дырку, увидела подобие ворот, поставленных перед чем-то вроде качельной доски, упирающейся в перегородку, состоящую из двух частей и с круглым отверстием посередине. Мне кажется это загадочным, и я не вижу никакого смысла в этом предмете.

Прощайте на сегодня, красавица моя. В последнее время в Париже много танцуют.

Маргарита

Дорогая Луиза,

Теперь мы все знаем, зачем нужна машина, которую я описала Вам два месяца назад, и с тех пор Вы и сами наверняка читали в газетах кое-что об этом. Испытав ее на баранах, машину установили на Гревской площади, и вор Пелетье получил честь ее инаугурации. В Париже любят всё новое, и толпа собралась огромная, но она была весьма разочарована тем, что всё произошло так быстро. Едва успели хоть что-то разглядеть. Во времена моей юности ходили смотреть колесование, и, уверяю Вас, зрелище стоило того, особенно если смотреть с хорошего места. День пролетал как час. Так меняется мир: людей более не убивают, но отправляют к праотцам. Всё сегодня делается оптом, и нам остается лишь сожалеть о наставших временах, когда количество заменяет качество. Шепчут, однако, что новая машина поможет стереть с лица земли всех тех, кто слишком прилежно изучает Декларацию прав человека. Меня бы это не удивило, но я утверждаю, что как бы ужасно ни было положение, хуже быть уже не может.

Я бы не могла сказать этого о Ластансуаре, которого я увидела на набережной Часовщиков шагающим на костылях. Похоже, у него больше нет кареты, зато есть сифилис: согласитесь, очень невыгодный обмен. О Титюсе я ничуть не беспокоюсь: вероятно, он вновь продает свои странные прелести на ярмарках и рынках.

Индус уплыл в Мизор и увез с собой Серебристый Цветок, но вот позавчера Мелани-Лизунья - еще, Вы не поверите, девственница несмотря на свои семь лет - жалуется мне, что у нее болит горло. Осматривая ее, я замечаю у нее в гортани какую-то розоватую опухоль, которая ставит меня в тупик. Я зову тогда Луазеля, весьма искусного врача, который не раз выручал своим искусством и меня, и моих спутников.

Луазель обладает приятным характером, он ни красив, ни дурен, прическу носит еще графтонскую, по моде, какая была двадцать лет тому назад. Он ничему не верит, ни на что не жалуется, никогда не утешает попусту, но очень славно починил ногу, которую мой Жак сломал, натирая паркет. Наконец, у него есть прекрасные мази, чтобы лечить детей, отстеганных крапивой или сильно обжегшихся. Я знала его мать, очень способную женщину, которая одинаково хорошо умела завязать развязанное, как и развязать, то, что связали.

Приходит Луазель, осматривает Лизунью, находит мягкий шанкр и определяет сифилис, как я и ожидала. Видите, это письмо насквозь пропитано сифилисом, поскольку Ластансуар и маленькая смуглянка несут одинаковое бремя, хотя пути зла оказались различны. Сифилис повсюду, и, имея в виду декреты Законодательного Собрания, люди только об этом и говорят. Если Мелани-Лизунья вылечится, тем лучше. А если нет, с ней обойдутся, как с другими. Моралисты, - сказал Луазель, когда я наливала ему портвейн, считают, что все несчастья происходят от нашего плохого поведения, но можно долго рассуждать, что они под этим понимают, поскольку в наших блужданиях и заблуждениях мы шли уверенным шагом. Что же касается некоторых болезней, то нам их не в почтовых каретах привозят. В противоположность тому, что утверждают святоши, которые, когда заболеют, винят козни Лукавого или дверные замки, сифилис мы получаем через половое сношение, фелляцию, куннилингус или педерастию. Причины простительные, результаты поразительные...

Господин де Сад уверяет, что результат не обязательно нуждается в причине...

Знаю, знаю... Такие фразы взрывоопасней пороха, потому что они ставят под вопрос всю философию Аристотеля и схоластов, а заодно отправляют своего автора прямехонько в тюрьму. Господин де Сад уже испытал это на себе, и поскольку он самый неудобный человек на свете, то не исключено, что он еще вернется в застенок. А теперь, многоуважаемая госпожа сводница, я должен вас покинуть и ехать в Монруж, где один часовщик пробуравил свою дочку, и весьма нехорошим образом, принимая во внимание диспропорцию органов. Мне нужно заштопать это дитя к первому причастию, потому что, да будет вам известно, наши развратники возлагают много надежд на маленьких причастниц. Эти овечки и невесты Господни воспламеняют тебе низ живота одним своим видом.

Этот часовщик - преступник, - ответила я, - ибо что бы сталось с моей торговлей, если бы каждый угощался у себя дома? Если хозяйки будут сами делать свечи, все бакалейщики разорятся!

Я уверена, дорогая Луиза, что Вы разделяете эту справедливую точку зрения. Что сказать, мы живем в эпоху больших перемен. Улицы переименовывают, Разум и Равенство вдруг заменяют святого Илью и святую Екатерину. Мальчишки еще рыбачат в Сене, которая продолжает красиво отражать небо по вечерам, но окрестные жители не складывают больше дрова на берегу. До сих пор в этих поленницах обитало целое племя красных пауков, а также там прятались милые девушки, лишь немногим менее мерзкие, чем в зерновом порту.

До скорого. Ваш друг,

Маргарита

Дорогая Луиза,

Это письмо будет, возможно, чересчур длинным, поскольку мне нужно рассказать Вам вещи необыкновенные.

Как-то раз Ворчунья приходит вся разгоряченная и приносит весть, что в Маленькой Польше одна старуха продает великолепного ребенка: гермафродита, ни больше, ни меньше. Я отправляюсь проверить это известие как следует и не спеша. Надо быть острожным с подделками: часто мне представляли вместо андрогина какую-нибудь девчушку, где при свете свечи не разберешь, что ее маленький член сделан из воска - неподходящий материал, Вы согласитесь.