— Рум… — я судорожно вздыхаю. — Как ты… откуда?!

— Ты искала меня.

— Нет… то есть, да, но я совсем не думала, что смогу снова…

Гигант невесело усмехается и разводит руками.

— Что поделаешь: ты стала достаточно сильна, чтобы найти меня даже в этом мире. И даже тогда, когда это строжайше запрещено.

Мне отчего-то становится страшно, и от этого нового чувства внезапная радость от встречи мгновенно угасает.

— Как ты? — вырывается вслух невольное.

— Как видишь.

— Ты разве не рад свободе?

Рум все с той же невыносимой тоской смотрит на темноту за моими плечами. Янтарные глаза отчего-то тускнеют и подергиваются сероватой дымкой, губы искривляются в горькой усмешке, но с них не летает ни звука. И я совсем теряюсь.

— Рум! Что случилось?!

— Ничего особенного. Я всего лишь вспомнил, что когда-то хотел тебя использовать. Думал, что смогу перебороть собственное посмертие, обойду заклятие, обрету новую жизнь, вернусь с тобой к нашим врагам…

— Все еще хочешь отомстить за свою смерть?

Он остро смотрит снова, и я внутренне содрогаюсь, рассмотрев в его глазах нескончаемую бездну мучительного раскаяния, смешанного с чувством вины и горьким пониманием.

— Нет, Трис, — наконец, роняет дух.

— Тогда что не так? Ты же хотел обрести свободу! От меня и вообще…

— В тебе течет кровь моих злейших врагов, — неслышно шепчет Рум, с болью изучая мое настоящее лицо. — Ты — плоть от их плоти, их будущее, их надежда и, возможно, единственное спасение в этой затянувшейся войне. Они ждут твоего возвращения, ищут, зовут… вот уже много веков зовут… ты ведь слышишь их, верно? Не можешь не слышать — в тебе слишком много от НИХ.

Я сильно вздрагиваю.

— Ты не знаешь этого, не помнишь… все случилось слишком давно… даже для меня прошло много времени. А тогда нас было двое — попавших в коварные сети предательства: я, глупец, обманутый на самом простом, и мой верный друг, почти брат, который всегда был рядом и ни разу не отступил. Даже когда пришло время последней битвы, а силы оказались неравны. Вертовах был хорошим воином и смелым предводителем, его кровь горяча и сильна, рука всегда была тверда, а ум остер, словно наточенный клинок. Он был отважен и смел… поистине достойный сын своего народа, которым можно было бы гордиться каждому потомку. Но он уже умирал, когда понял, что против яда предательства доспехи не спасают, а детей он так и не успел оставить. У него не было выбора — с разорванным сердцем не живут даже боги, а мы, хоть и считаем века за короткие дни, все же не бессмертны.

— О чем ты говоришь? — немеющими губами выдавливаю я. — Рум, что ты пытаешься мне сказать?

Серокожий гигант печально улыбается.

— Он умер не сразу, Трис. Сперва ему дали возможность воплотить в жизнь свою мечту, одно заветное желание, стоящее гораздо дороже жизни. Исполнить последнюю, так сказать, волю. Насмешка, конечно, над поверженным и окровавленным врагом, но порой и насмешка может дать крохотный шанс на победу. И он выбрал… жизнь. Не для себя, нет, но для своих наследников, для будущего дитя, которых у нас всегда рождалось так мало. Он выбрал ее для того, чтобы продолжить свой род. И ему предоставили это право. Позволили провести последнюю ночь с женщиной. Правда, не предупредили, кого изберут ему в жены, а сам Вертовах не смог увидеть — его предусмотрительно ослепили… — Рум тяжело вздыхает, и мне становится чуточку страшно. — Я был там в тот день, Трис. Знал, что он выбрал, но ничего не мог изменить, потому что точно так же был прикован и ранен, обессиленный и ослабленный. Почти потерял надежду. Думал, не вырвусь. Но мне, как и ему, все же предложили желание…

Я замираю от странной мысли.

— И что же ты выбрал?

— Посмертие, — шепчет мой верный дух. — Всего лишь возможность жить после смерти так, словно я все еще могу дышать и чувствовать. Словно все еще жив и могу по-прежнему вести свой народ к победе. Да, победа… вот что двигало мной тогда. Стремление победить. Месть. Жажда крови. Надежда на возвращение. И мне, на мое горе, дали такую возможность. Даже обрадовались, что я согласен на все, лишь бы выжить, совершили древний обряд Изгнания, оторвав душу от тела. Дали мне крохотный шанс уцелеть, хотя риск был огромным. И я уцелел. Когда-то мне казалось, что потом я смогу этим воспользоваться, отыщу твою искорку, разбужу твою силу и сумею сделать так, чтобы ты перешла на нашу сторону. Думал, без труда совершу то, чего вот уже три тысячелетия никто не мог — обращу тебя против своих же врагов, чтобы покончить с этим раз и навсегда, но, к счастью, судьба распорядилась иначе… — у бескрылого духа обреченно опускаются плечи, а затем и ноги подгибаются, будто от невыносимого груза вины. — Ты выросла совсем другой, девочка. Ловкой, сильной и неиспорченной. Ты сумела найти свою силу и обрела то, чего нам всем так не хватало — незамутненный взгляд на глупые склоки, которые, как оказалось, и выеденного яйца не стоят. Ты и меня разбудила, Трис. Заставила многое увидеть совсем другими глазами. Изменила меня, почти уничтожила, но даже этим спасла от настоящей смерти, ибо, как оказалось, она не в разбитом сердце и не в сломанных крыльях, а в равнодушии и закостенелой злобе, которая так долго вела нас за собой. Прости меня, Трис. Я едва тебя не погубил. Если бы не заклятие, если бы не потерянная память и время, я бы вырастил тебя в ненависти и в той самой злобе, которая когда-то уничтожила мой народ. Я бы изуродовал твою душу. Я готов был пожертвовать всем ради древней вражды. Даже тобой. Прости меня, девочка. Прости старого дурака и не держи зла на его слепоту. Моя смерть, признаюсь, не была легкой, трое суток наедине с болью никого еще не сделали покладистым, но я хорошо понимаю, что даже это не может служить оправданием… я слишком виноват перед тобой, а потому недостоин свободы, которую ты мне подарила.

В нем столько скорби, столько застарелой боли и пережитой муки, что сердце просто рвется на части, а на глазах сами собой закипают слезы. Рум сжимается, как от невыносимой ноши, и роняет голову с помертвевшим лицом, но я уже не слушаю — опускаюсь на колени рядом и бережно касаюсь пышной гривы некогда черных волос.

— Я освободила тебя не потому, что ты сделал что-то плохое, — говорю тихонько. — Не потому, что хотела избавиться. Я не знаю, кем ты был, как жил и для чего умирал. Не знаю, стоило ли оно того или нет. Понятия не имею, сколько времени прошло с тех пор, кто были твои враги, чем ты тогда жил и какие народы существовали на этой земле. Что за звери бродили и кто кого из вас невзлюбил… но войны были всегда и везде, человек просто не может без войн. Это его природа. Наша природа, если хочешь. Такова наша суть, и не нам с этим спорить. Ты воевал и сражался за то, что считал правильным. У тебя были враги, которые тоже считали себя вправе отнимать жизни чужие. Но именно сейчас это все неважно, понимаешь? Просто потому что ты — мой друг, который почему-то растерялся от своего нового положения. Неужели забыл, что ты был со мной долгие десять лет? Забыл, как хранил, учил и оберегал непутевую рыжую девчонку, не умеющую правильно снять чужой облик и обожающую рыдать в подушку от страха? Что показал ей этот мир, многое передал, научил самым разным вещам? Ты столько помогал, заботился, столько раз спасал мою жизнь… Рум, разве этого мало, чтобы понять очевидное?! Да, когда-то ты был другим. Да, ты хотел, чтобы все получилось иначе. Да, из этого ничего не вышло, и теперь тебе кажется, что это было предательством. Я знаю, как это трудно — прощать и принимать прошлое. Ты сам меня этому учил. Помнишь? А еще я знаю, что у меня никогда не было такого верного и преданного друга. Я по-прежнему люблю и ценю тебя, что бы ни случилось. Верю и прощаю старые ошибки, слышишь? Я прощаю тебя! И хочу, чтобы ты сделал то же самое! Прошлое не вернуть. Что сделано, то сделано, но хотя бы сейчас, здесь… пожалуйста, перестань себя винить.

У него странно подрагивают плечи, из груди вырывается прерывистый вздох, а голова опускается еще ниже, словно мои слова давят хуже могильной плиты. Но я не позволяю ему отвернуться — приподнимаю тяжелый подбородок и заставляю смотреть глаза в глаза, мысленно удивляясь насыщенному цвету его удивительных кошачьих радужек, которые вдруг напомнили мне золотое сияние глаз Ширры.