Сам же Арсений Степанович Власов ухитрялся в тяжелейший период своей жизни, даже будучи выброшенным на ее обочину, оставаться мужиком практичным и разумным. Он родился хозяйственником, хозяйственником, видно, и помрет. А вот Федор — это особый случай. Метаморфоза, которая происходила с ним на глазах, внушал уважение.

В какой-то момент у друзей возникло опасение, что Федя так оторвался от действительности, ушел в себя, запутался в своих духовных изысканиях, что жить среди обычных людей просто не сможет.

Сначала он отправился с проповедями по стране, ездил в электричках, пытаясь наставить пассажиров на путь истины. Этот опыт едва не закончился для проповедника мученической смертью от рук бандитов, которые по ошибке приняли его за профессионального нищего — нарушителя конвенции. После этого Федор Лукин удалился в скит, сократил свои плотские потребности до минимума и попробовал отработать на практике модель целительного уединения и близости к Богу Однако и в этом случае достигнуть полной гармонии Лукину, помешали два обстоятельства.

Во-первых, от скудной пищи у него разыгрался страшный авитаминоз, именуемый в народе цингой. Но это еще полбеды. Уединение было нарушено появлением двух мальчиков — старых Фединых друзей-беспризорников, с которыми неудавшийся проповедник познакомился в свое время в Москве и которых сгоряча наставил- таки на истинный путь.

Мальчики жаждали дальнейшего общения с наставником: кроме Федора, как оказалось, в этой жизни они никого не интересовали. Однако наряду с общением они постоянно хотели есть. А Федя, хотя и был человеком, как говорится, не от мира сего, но все ж таки понимал, что ребятам нужны нормальные бытовые условия: цинга в двенадцатилетнем возрасте — слишком высокая плата за духовное совершенство. К тому же неплохо было бы ребятам поучиться в школе…

Пришлось сообща покинуть скит и осесть в Красносибирске. Тяжкие испытания мирской суетой вроде регистрации по месту жительства, оформления опекунства, устройства в школу и так далее, Федор выдержал с честью. Но потом вновь затосковал…

Попытка найти успокоение в лоне официальной церкви не увенчалась успехом. В течение месяца Федор пытался познакомиться с местным батюшкой — настоятелем собора Петра и Павла. Однако же досточтимый отец Игорь все время был занят неотложными делами. Сначала дневал и ночевал в редакции газеты «Колокол», где он вел рубрику по борьбе с враждебными концессиями и тоталитарными сектами. Затем облетал край с группой поддержки кандидата в губернаторы. Потом отбыл в Москву на прием к президенту с просьбой освободить Церковь от налогов… Подобная деятельность не только не вписывалась, но и прямо противоречила представлениям Федора об истинном призвании служителя культа. Поэтому, когда в очередной раз ожидавшему в приемной бородатому чудаку сообщили, что батюшка отбыл на освящение атомного крейсера «Пацифист», он махнул рукой и понял: с этой церковью у него мало чего общего…

Чтобы прокормить себя и двух подростков, Федя все время где-нибудь подрабатывал, но всякий раз попадал под сокращение кадров. Старые друзья по свалке, сумевшие, в отличие от Федора, приспособиться к новой жизни, старались ненавязчиво помочь ему, и помогали. Все они крепко встали на ноги. Белов руководил комбинатом. Витек работал при нем начальником службы безопасности. Доктор Ватсон со Степанычем, каждый в своей области, стали более чем успешны-ми предпринимателями. Но никто не мог дать Федору главного, а именно: помочь утолить духовный голод. Он впал в уныние.

Как-то раз, во время одной из ставших довольно редкими встреч, Федор особенно достал друзей своим нытьем.

— Хорош ныть, гуру хренов! — прикрикнул на него Белов и перешел, для большей убедительности, на более понятный Федору язык. — Я, конечно, не такой духовидец, как ты, но уверен: нытье есть великий грех. Займись делом. Начни сам творить добро, хоть немного, а меньше зла останется тогда в нашей жизни. Ночлежку бы организовал, что ли. В память о бомжовском прошлом.

Брошенная вскользь идея попала на благодатную почву. Денег в ту пору на комбинате было с гулькин нос, но вот отдать под ночлежку заброшенную комбинатовскую базу отдыха оказалось вполне реально. В итоге Федор сумел не только возглавить богоугодное дело, но и, как принято теперь говорить, «раскрутить идею». Редкая комиссия, посещающая краевой центр обходилась теперь без экскурсии в странноприимный дом. Ничуть не меньший интерес вызывало также подсобное хозяйство, где наиболее продвинутые из бомжей выращивали овощи для своего стола, разводили кроликов, кур и производили сувениры на продажу.

Организовав и возглавив странноприимный дом, Федор Лукин начал проявлять все новые качества, которых прежде в нем не наблюдалось. Во-первых он совсем перестал пить, стал более собранным и более ответственным. Но самое поразительное заключилось в том, что из него, несмотря на все закидоны, получался совсем даже неплохой лидер.

Разумеется, директору ночлежки было далеко до Степаныча: когда Федя только еще выпивал свой первый стакан портвейна и только приступал к изучению творчества Сумарокова и Державина, Арсений Степанович уже вовсю рулил заводским коллективом. Поэтому за Федором требовался пригляд, и Степаныч считал своим долгом просвещать и опекать друга в хозяйственных вопросах,

— Вот черт, едрен-батон! — выругался Арсений Степанович, налетев на подходах к нужной двери на штабель каких-то коробок. — Что это вы тут склад устроили? И где вообще лампочка? Почему темно?

— Не чертыхайся, — раздался совсем близко невозмутимый голос Федора. — Не в злачное место пришел, но в обитель благости. Лампочку, видно, сперли постояльцы, подозреваю даже, кто именно. А склад — никакой не склад, а пожертвование анонимного благодетеля.

— Пожертвованиям не место под ногами, на проходе, — не унимался Степаныч. — Когда ты только научишься порядку!

— Дак не успели внести еще. Тут с утра такая канитель… — Федор отодвинул ногой одну из коробок, помогая другу протиснуться в комнату, которая условно выполняла функцию директорского кабинета. — Ступай пока с Богом. Поговорим вечером-

Последняя фраза относилась уже не к Степанычу, а к тетке — вероятно, одной из «странниц». То ли заплаканная, то ли просто опухшая женщина, одетая в небесно-голубое дутое пальто, явно с гуманитарного плеча, бочком протискивалась на выход.

— Любовный треугольник тут, понимаешь, у нас, — пояснил свою занятость Федя, как только за посетительницей закрылась дверь. — Одного любит, но не уважает. Другого уважает, но влечения не испытывает. Вот, пришла с утра пораньше советоваться, как быть…

— Н-да. Всюду жизнь, — философски подытожил Степаныч и перешел к цели своего визита. — Помнишь, мы говорили с тобой насчет пекарни? Тут у меня один интересный вариант проклюнулся. Тебе, наверное, подойдет. Только надо подсчитать, за сколько месяцев пекарня окупится.

— Боюсь, нам сейчас не до пекарен. Ты же знаешь о моей войне с налоговой… Вроде бы и штраф сам по себе невелик, но они там такого насчитали! Умножили на один хитрый коэффициент, потом на другой. Потом всю сумму удесятирили и выставили к списанию. Я в их налоговых премудростях не разбираюсь… Так что придется какое-то время ужиматься.

— И напрасно не разбираешься! Законы читать надо или, хотя бы, на крайний случай, советоваться со знающими людьми.

— Помилуй, когда мне все успевать. И столярный цех, и сувенирная мастерская. Клошары из Франции факс прислали: едет делегация по обмену опытом. И эти простыни, не в том месте проштампованные, будь они неладны… А главное, люди жаждут духовного наставления. Вот, слышишь? Опять кто-то идет по мою душу.

В коридоре за дверью вновь послышался звук падающего тела и приглушенная ругань.

— Федя, дружище, прежде чем наставлять людей духовно, давай-ка уберем с прохода эти ящики. И позови Шамиля, пусть лампочку вкрутит. Иначе твоя паства руки-ноги себе переломает.

Тот, кто минуту назад упал в коридоре, споткнувшись о ящики с гуманитарной помощью, на поверку и оказался завхозом Шамилем. Бородач стоял теперь в кабинете и с грустью смотрел на цоколь разбитой лампочки, которую он специально нес, чтобы ввернуть, но не донес.