В этот час мансарда была пустынна. Палмер вошел в свой кабинет и, как случается в солнечное утро, зажмурился.

Широченное поле стеклянной крыши, окна в крыше, потолок полукруглый, будто крыло птицы, уходящей вдаль, где возвышались двадцатифутовые окна, давали Палмеру ощущение, что он вошел в узкий конец мегафона, и если прочистит горло, то в дальнем конце комнаты звук приобретет громовой раскат.

Он повесил пальто в шкаф, который возвышался, как и окна, от пола до потолка. Затем открыл кожаную коричневую папку, что лежала на письменном столе, и достал оттуда бумаги, которые накануне ему дала мисс Зермат, взяв их из папки для входящих документов.

Он сел за свой письменный стол, уставившись на корзинку с исходящими бумагами. Для человека, который решил жить по принципу «Относись ко всему легче», он занимался самообманом.

Субботний вечер был потерян из-за дипломатического приема, на котором он не узнал ничего интересного, не пообщался ни с кем важным для него. Перед обедом была обычная болтовня о том, кто кого выдвигает на выборах, и о новых контрактах.

И вот он сидит здесь, вечером, потом возьмет работу домой, а утром принесет ее выполненную.

Он постарался отвести взгляд от корзины с «исходящими» бумагами, но смог лишь перевести глаза на соседнюю, такую же, которая была заполнена письмами, постановлениями, отчетами, просьбами, бланками и всем прочим, что положила сюда мисс Зермат.

Сколько же еще людей вкалывает, как он? Это была бюрократическая работа. Суть такой работы ему объяснил Спитцер, человек, с которым он случайно познакомился на коктейле, где что-то рекламировали. Он объяснил Палмеру свою концепцию. Каждый день утром приходишь в офис, садишься за письменный стол, заваленный папками всех цветов, сортов и размеров. К концу дня нужно их аккуратно, даже артистически разложить по образцам. На следующий день опять приходишь на работу, садишься за стол, заваленный в беспорядке следующей партией документов. И так далее.

Интересно, думал Палмер, способен ли кто-нибудь разобрать все это? Но если кто-то способен, то тогда, понял Палмер, этому человеку нечего будет делать до конца своих дней.

Он посмотрел на часы. Восемь сорок. Вторник обещал быть грандиозным. Единственный способ избавиться от разочарования, считал Палмер, — переложить все свои проблемы на ланче на представителей Народного банка.

Вот это, раздумывал он, будет ланч!

Глава двадцать третья

— Si, мама, — сказала Розали.

На ней был надет ее самый восхитительный теплый халат. Не было еще и девяти утра, но она поднялась в шесть вместе с детьми, проводила Бена в офис. Ей хотелось в этот ветреный вторник остаться дома, в тепле и уюте, с детьми, и поиграть в маму в своем чудесном теплом халате. И вот теперь позвонила ее собственная мама.

— Позвони миссис Трафиканти. Она может прийти пораньше, — говорила мать со своим жутким туринским акцентом. — Она покормит детей. А ты пообедаешь со мной и Селией. Ну, что ты на это скажешь, ragazzina?[37]

— В «Каза Коппола»? — спросила Розали. — Но мы же были там в субботу, мама. И собирались встретиться в пятницу. Кроме того, я на диете. Честное слово.

— На диете? У дона Витоне есть для тебя замечательная диетическая пища.

— Не смеши меня, мама. Я в самом деле очень стараюсь похудеть.

— Si, figurio.[38] Сейчас все стараются похудеть.

Розали тяжело вздохнула. Она и не помнила, чтобы когда-то раньше была так зла на свою мать. Во всяком случае, она не так злилась. Она с трудом сдерживалась, чтобы не сказать какую-нибудь гадость… и без тени почтения. Почему мать старается заставить ее остаться маленьким толстым ребенком, таким, каким она заставляет быть Селию?

— Мама, тебе легко говорить. У тебя фигура как у молоденькой девушки.

Розали услышала самодовольные нотки в голосе своей матери.

— Е vero.[39] И при этом я ем макароны сколько влезет у Дона Витоне. Эта диета просто твоя новая придурь, Роза, и волосы остригла коротко, как мальчишка. Это неженственно.

Розали крепко зажмурила глаза, как бы пытаясь оборвать звук звучного, самодовольного, с сильным акцентом голоса, который доносился из телефонной трубки. Она-то что меня учит, думала она, сама никогда ничего в жизни не делала, на папиной шее жила. Ни на что не способна, даже не знала цены деньгам, которые тратила. Можно подумать, что Дон Винченцо в припадке черной меланхолии после смерти своей первой жены сказал себе: «Хочу куколку из Италии; хочу — темноволосую, очаровательную куклу с обворожительным личиком, пусть целый день бездельничает, лишь бы хорошенькой была». Мне не нужна большая семья, мне даже не важно, какая она будет в постели. Я не требую, чтобы она окружила детей любовью или хотя бы вниманием, у меня достаточно денег, чтобы нанять им лучших гувернанток и послать их в самые дорогие привилегированные школы. Мне даже не нужно, чтобы она подготовила девчонок к встрече с нашим миром, научила их быть женщинами, научила их правильно говорить и одеваться. А когда мои дочери вырастут, единственное, чего я потребую от своей очаровательной женушки, так это демонстрировать их, этих двух gnocchi,[40] двух толстых девушек с лицами, похожими на клецки, моим друзьям и партнерам, пусть видят, как рядом с их бесформенными фигурами очаровательно, потрясающе молодо выглядит моя стройная и молодая куколка-жена.

— Розали?

— Si, мама.

— Ну? Так ты пойдешь?

— Я-я уже сказала тебе. — Розали ненавидела себя за то, что отвечала таким образом. — Я на диете.

— Perché?[41]

— Я худею, мама.

— Che sciocchezze![42]

— Это не глупости. Я устала быть такой толстой, когда ты такая стройная.

На секунду на другом конце провода воцарилось молчание. Потом Розали услышала, как мать раздраженно втянула в себя воздух.

— Ты не имеешь права винить меня, — сказала мать, даже ее акцент стал меньше. — Это не моя вина.

Почти не слушая ее, Розали начала качать головой, как бы пытаясь освободиться от услышанных слов.

— Я на диете, мама, — повторила она упрямо.

— Я не хотела, чтобы ты была una pingue ragazzina,[43] — настаивала мать. — Уж точно не хотела. Это не я, — повторила она еще раз. — Это не…

Розали повесила трубку.

Она дышала так тяжело и часто, что почувствовала боль в легких. Ее сердце бешено билось, как будто старалось вырваться наружу, на дневной свет, где все можно было бы ясно разглядеть и понять правду, понять, кем же на самом деле являются окружающие люди.

Зазвонил телефон.

Чисто инстинктивно — зная, что это ее мать, зная, что не хочет больше говорить с ней, но неспособная сопротивляться привычке быть откровенной с матерью, Розали сняла телефонную трубку.

— Si, мама.

— Розали, ты повесила трубку?

— Si.

— Тогда давай пообедаем где-нибудь в другом месте, bambina. Может, хочешь хороший бифштекс? Или insalata verde?[44] Может, пойдем в папин ресторанчик на Шестнадцатой улице? Si? «Кевинс даблин чопхауз»?

Розали почувствовала, как к горлу подкатывает тошнота. Она дважды нервно сглотнула.

— Я хочу остаться дома с детьми, мама.

— А я хочу, — произнесла ее мать странным, бешеным голосом, — увидеть двух своих детей.

— Мы все встретимся в пятницу, мама. Бен должен был сказать тебе об этом.

— В пятницу? Мы ужинаем вместе?

— Бен не сказал тебе?

— Но ведь сегодня только вторник.

— До пятницы осталось совсем немного. В самом деле, мама.

Наступило молчание. Розали начала понимать, что они впервые поссорились как взрослые люди, на равных. Теперь они улаживали ссору так, как это делали взрослые люди.

— Так что увидимся в пятницу, — громко сказала она. — Ты увидишь сразу всех детей. Так будет лучше.

— Si. Я не знала.

— Он должен был сообщить тебе об этом в субботу вечером.

— Si. — Опять пауза. — В какую субботу вечером?

— Когда он… — Розали оборвала. Она перестала что-либо понимать. — Он не… — Теперь нужно быть осторожнее. Быть взрослой — это сложное дело. — Он разве, э, не позвонил вам в субботу?


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: