жена этого мещанина, развернувшись вполоборота на козлах, придерживала детей. Они поверх материнской руки смотрели на меня волчатами. Баба на мой вопрос только покачала головой и скороговоркой прибавила:

— Простите, барин, да мы не глядели по сторонам.

На улице появились Косынкин и мосье Каню. Я развел руками, показав им, что упустил убийцу.

— Вот что, Жан, позови дворника и квартального. А мы поедем к графу Румянцеву. Канцлер ждать не будет.

— Дом у вас большой, нужно бы и прислуги побольше, — посоветовал по пути Косынкин. — А то ж вот убийца зашел и ушел, никто и не видел.

— Я не рассчитываю надолго задерживаться в Петербурге, — ответил я.

Спустя полчаса мы были на Английской набережной. У парадного подъезда нас встретили свирепыми взглядами каменные львы, швейцар отворил высокие двери. Мы вошли в дом канцлера.

Известие о том, что графа Румянцева хватил удар, застало меня в Лондоне перед самым отбытием в Россию. Выглядел он неважно: впалые щеки посерели, фигура сделалась угловатой, запах от него исходил нездоровый. Я улыбнулся канцлеру, но не стал скрывать озабоченности, вызванной нынешним его состоянием. Подойдя к креслу, наклонился, обнял Николая Петровича, и мы трижды расцеловались.

— Смотри-ка, — сказал Румянцев присутствовавшему в кабинете Александру Дмитриевичу Балашову. — Андрей Васильевич русских обычаев не забыл!

Недуг сказался и на его речи: говорил он с трудом, растягивая гласные и спотыкаясь на согласных.

Я поклонился Балашову. Министр полиции ответил кивком. Державшийся в стороне надворный советник Косынкин, не ожидавший столь радушного приема, теперь улыбался искренне.

— Не бережете вы себя, ваше сиятельство, — покачал я головой, обратившись к графу Румянцеву.

Николай Петрович махнул плохо слушавшейся рукой и с болью в голосе ответил:

— Мир не сберегли! Что уж себя беречь!

— Мир восстановим, — сказал я, — а вы нужны здоровым сейчас.

— Ну, если стану совсем немощным, уж бокал, смею надеяться, ко рту поднесут, — буркнул канцлер. — Лучше поведайте, милостивый государь, что в Лондоне?

— Я доставил в Кронштадт ружья, закупленные за ваш счет. Вячеслав Сергеевич, — кивнул я в сторону надворного советника, — любезно взял на себя хлопоты о приемке оружия и передаче в армию.

— Хорошо, хорошо, это мой маленький личный вклад в победу, — промолвил Николай Петрович.

— А с нами произошло нечто совершенно невероятное перед поездкой к вам. — Сказал я, повернувшись к Балашову. — Очень хорошо, что вы здесь, ваше высокопревосходительство. Только что в моей квартире убили человека.

— Как это — убили человека? — благодушие на круглом лице министра полиции сменилось удивлением.

— Пришел неизвестный, попросил доложить о себе как о посыльном английского генерала Вилсона. Пока мой камердинер докладывал, кто-то еще вошел в квартиру, ударил посланника Вилсона ножом в спину и скрылся.

— Вот те на… — протянул граф Румянцев.

— Вы прибыли только вчера, — заметил Балашов. — Значит, человек от Вилсона поджидал вас. Что ему нужно от вас?

— К сожалению, он уже не ответит, — сказал я.

— Но у вас есть какие-либо предположения? — с небольшим нажимом в голосе спросил Балашов.

— Предположений сколько угодно, но ничего конкретного. — Я развел руками.

Александр Дмитриевич не отводил от меня пытливого взгляда, рассчитывая на какое-то откровение с моей стороны. Но я рассудил, что не стоит рассказывать государственному канцлеру и министру полиции о том, что российский посол не доверил бумаге. Мои донесения предназначались для личного доклада его величеству, но аудиенцию Александр Павлович еще не назначил. Некоторые сообщения требовали немедленных действий, но, став достоянием ненадежных сановников, могли принести больше вреда, чем пользы. Безусловно, потом канцлер и министр не простят мне утайки. Особенно после этого убийства. Ведь одно из сообщений касалось перехваченного донесения генерала Вилсона.

И Балашов, и граф Румянцев ждали, что я пролью хоть какой-то свет на случившееся или хотя бы дам зацепку для следствия, но я молчал.

— А что же заставило вас покинуть Лондон? — насупившись, спросил Николай Петрович. — Вы же знаете, со дня на день произойдет назначение. Новому послу понадобится ваша помощь, особенно на первых порах. А вы бросили все! Кого испугались — Христофора или Христофоровны? ^[5]

— Уверен, его светлость Христофор Андреевич прекрасно справится. А у меня дело-то простое. — Я улыбнулся со всей непосредственностью, на какую был способен. — Я намерен просить его величество о переводе с дипломатической службы в действующую армию.

Государственный канцлер и министр полиции смотрели на меня с разочарованием.

— И вы туда же, — поморщился Николай Петрович. — Вы же не юнец, а зрелый муж.

— Тем более! Раз уж мы, зрелые мужи, допустили такое бедствие, наша святая обязанность встать на защиту Отечества! А юнцов нужно поберечь! Юнцы — это будущее нашей родины!

Я умолк, испугавшись, что переборщил с патриотическим пылом. Николай Петрович кивнул на господина Косынкина:

— Вот и наш Вячеслав Сергеевич тоже в армию просится…

Надворный советник просиял, осчастливленный тем, что канцлер подтвердил его готовность отправиться воевать.

— Между тем, милостивый государь, — продолжил граф Румянцев, — сложить буйную голову дело не хитрое. Юнцов, конечно, жалко, не спорю. — Он патетически повысил голос. — Но вы можете применить свои незаурядные способности с большей пользой для Отечества…

Румянцев и Балашов испытующе смотрели на меня.

— Осмелюсь спросить, ваше сиятельство, в чем заключается ваше предложение? — произнес я.

— Как вы посмотрите на то, чтобы перейти на службу к Вязмитинову? Санкт-Петербург кишмя кишит всякой сволочью, завербованной Бонапартом. Да вам ли это объяснять после случившегося! И чтобы вычистить авгиевы конюшни, нужны надежные люди. И не просто надежные, а с живым умом. Ваши способности здесь принесут большую пользу.

Надворный советник Косынкин стоял сбоку и чуть сзади, вне поля зрения. Но я нутром почувствовал, с какою жадностью ждал Вячеслав Сергеевич моего ответа.

Теперь смысл присутствия Балашова сделался ясным. Александр Дмитриевич в начале войны получил новое назначение и состоял при его императорском величестве для особых поручений, оставаясь министром полиции и генерал-губернатором Санкт-Петербурга. Управление министерством полиции он передал Сергею Кузьмичу Вязмитинову.

Но я-то зачем ему понадобился? Неужели Александр Дмитриевич так во мне заинтересован? Или граф Румянцев и Балашов неведомым образом узнали о секретном донесении, предназначенном государю императору?

— Перейти на службу в полицию? — переспросил я с удивлением. — Но только что вы меня попрекали, что я покинул Лондон накануне прибытия нового посла!

Глаза Николая Петровича обеспокоенно засверкали из-под кустистых бровей. Похоже, он испугался, что я надумаю вернуться в Англию. Так вот оно что! Граф Румянцев при всей его любви к французам на поверку был византийцем. Затею с моим назначением в министерство полиции они придумали, чтобы обеспечить новому послу в Великобритании вакансии для его выдвиженцев.

В другое время я бы обиделся. Но сейчас желание князя Христофора Андреевича Ливена совпадало с моими устремлениями. Ему требовались вакансии в Лондоне для своих людей, а я рвался в Россию, в действующую армию.

Николай Петрович хотел было что-то сказать, но Балашов опередил его и с благодушным смешком промолвил:

— Если уж я, будучи полицейским, выполнял дипломатическую работу, то отчего же вам, дипломату, не испытать себя на полицейском поприще?

— И каковы ваши успехи? — спросил я.

— История, признаться, была бы комической, если б не война, — разоткровенничался министр полиции. — Да вы верно слышали. Я находился при императоре в Вильно. Его величество изволили уполномочить меня на переговоры с Наполеоном. Я отбыл вместе с полковником Михаилом Федоровичем Орловым. Он совсем еще молод, двадцати четырех лет от роду. До аванпостов добрались только на следующий день. Там завязали нам глаза и эдак вот вслепую привели к маршалу Давусту.