На фронте солдат был разведчиком. Он прочертил мне точный и простой маршрут. Вот узенький, прилепленный к скале овринг [7], вот старый дуплистый тутовник, а вот она, наша главная дорога на Куляб.

Тут мы найдем машину и покатим до самой Кызыл-су — то есть красной воды, или красной реки, как писал фронтовой друг Ашура Давлятова Сергей Лунев.

По горной тропе идти хотя и не легко, но зато мы срежем большой угол и уже сегодня будем возле Кызыл-су.

— Тут не заблудитесь, — сказал солдат. — Я все точно нарисовал.

С трудом я растолкал ребят. Больше всего хлопот было с Алибекниязходжа-заде. Я наклонился и строго сказал:

— Вставай, Алибекниязходжа-заде. Пора!

Веки Подсолнуха чуть-чуть вздрогнули. Но он не проснулся. Только промычал что-то непонятное и закрыл ладонью ухо.

Я поднял Алибекниязходжа-заде, посадил его на суфу и, разделяя слова, как учитель первоклашек, сказал:

— Все уже встали. Сейчас мы уходим. Понял?

— Я уже встал. Я иду. Я понял…

Я опустил руку. И Подсолнух снова рухнул на палас.

Будили Алибекниязходжа-заде всей артелью. Он отбивался от нас руками и ногами. Свернувшись вчетверо, натягивал на себя куцее одеяло. С великим трудом вытащили мы Алибекниязходжа-заде из одеяла, вытерли ему лицо мокрым полотенцем, придали вертикальное положение и сказали:

— Пей чай. Живо!

Закрыв глаза, Подсолнух сидел с пиалой на паласе и раскачивался из стороны в сторону, как дервиш.

Утро было тихое и темное. Звезды тускло озаряли дорогу. Она лежала среди скал, как ступеньки — одна выше другой. Трудно карабкаться по такой лестнице. Но что поделаешь, как-нибудь дойдем.

Мы собрали поклажу, вскинули на плечи и тронулись в путь. Хорошо на рассвете в горах. Еще спит птица, дремлет под листом рогатый жук, молчит до поры серый кузнечик с красными прозрачными подкрылками. Ты один на горной тропе. Дышится легко и свободно. Голубеют над горами дали. Меж темных скал, встречая зарю, сверкает зеркальной белизной узкое озеро.

Ребята размялись в пути и повеселели. Алибекниязходжа-заде пришел наконец в себя и уже ссорился с кем-то в темноте.

— Ты так, да? — кричал он. — Ка-ак дам тебе по затылку!

Тревожные мысли, которые ночью не давали мне спать, улеглись. Расула Расуловича не первый раз кладут в больницу. Он выходит оттуда веселым и здоровым. Ничего не случится и сейчас. Саодат — женщина, а женщины преувеличивают и счастье и беду.

Отряд шел гуськом. Впереди всех плечистый Игнат, за Игнатом Алибекниязходжа-заде, за ним Муслима, а потом все остальные. Первым выдохся и захромал сразу на обе ноги Алибекниязходжа-заде. Он попал впросак из-за своего вещевого мешка. Мешок был доверху набит тяжелыми и коварными, как мины замедленного действия, банками с консервами. Перед походом, еще в Душанбе, я выбросил их, но они снова оказались на месте. Я хотел повторить эксперимент, но меня опередил Игнат. Он тоже заметил страдания Подсолнуха. Я был недалеко от мальчишек и все слышал. Игнат уговаривал Алибекниязходжа-заде выбросить консервы, а Подсолнух лез в пузырь и обещал дать ему по затылку. Алибекниязходжа-заде немного увлекся. Если б Игнат захотел, от Подсолнуха осталось бы мокрое место.

Игнат говорил спокойно, не повышая голоса.

— Зачем тебе эта кооперация? Выкинь!

Алибекниязходжа-заде движением плеч подкидывал мешок. В середине кратко и глухо гремели консервные банки.

— Не твое дело. Катись!

— Ты чо — жадный, да?

— Пошел вон!

— Охотники в тайгу, знаешь, сколько харчу берут?

— Ну?

— Вот тебе и «ну»! В походе легкость первое дело.

— Сказал — катись, да?

— Я ж тебе добра желаю, чудила!

— Добра! А мать что сказала? Не слушать, да?

— Мать слушай и своей головой ворочай. Если кишка от перегруза лопнет, что будешь делать?

Слова о перегрузке произвели на Подсолнуха впечатление. Он прошел еще немного, покосил глазом на Игната и спросил:

— Игнат, ты это в самом деле, да?

— Я ж тебе сказал…

Мальчишки стали говорить совсем тихо. Я не слышал больше ни слова. Они прошли немного, потом свернули с тропы, вытряхнули втихомолку мешок Подсолнуха возле камня и пошли вперед. Через минуту я был у камня. Там лежала гора консервов. Сверху, накрытая голышом, белела записка: «Эти консервы съедобны. Алибекниязходжа-заде».

Тропка, которая виляла между скал, неожиданно оборвалась. Мы вскарабкались по каменистому, растрескавшемуся откосу и увидели перед собой пыльные обрушенные стены кишлака. На высоком, будто памятник, обломке стены сидел коршун, а внизу, близ глинистого, размытого дождями дувала, темнел пересохший арык.

Вода ушла из кишлака, а вместе с ней ушла в иные края и жизнь, которая впервые затеплилась здесь тысячи лет назад… Только два тутовника остались на прежнем месте сторожить тишину. Узловатые корни их пробрались в глубь земли сквозь россыпь камней и лежалую глину, нащупали там воду и капля по капле понесли ее легким, вспорхнувшим на ветки листьям.

В стороне от кишлака тускло поблескивал асфальт. По обочине наперегонки бежали один за другим телеграфные столбы. На каждом были черные столбики цифр, а посредине — черточка, как в тетрадке по арифметике.

Мы скинули рюкзаки и спрятались в пеструю тень деревьев. Половина ребят под одно дерево, половина — под другое. Сидели возле своих рюкзаков и ждали. Как назло, машин не было. Только раз прогромыхал, не обратив на нас никакого внимания, самосвал, и снова на дорогу, покружив столбиками пыли, легла тишина.

Ребята собрались осматривать развалины кишлака. Есть какая-то притягательная сила в тех местах, где раньше жил человек.

Я с завистью посмотрел вслед ребятам и сел за тетрадку, писать свою вторую корреспонденцию. Игната я оставил наблюдать за дорогой.

— Садись, — сказал я и указал на место рядом с собой.

— Спасибо. Я пойду туда…

Он ушел на обочину дороги. Стоял там на самом солнцепеке, вглядываясь в даль из-под ладони, как Илья Муромец на картине Васнецова.

Меня он не замечал, ничего мне не говорил, не просил подмены. Ну и характер!

Я увидел неподалеку Подсолнуха и крикнул ему:

— Алибек, иди подмени Игната!

Алибекниязходжа-заде хотел было улизнуть, но не успел. Он огорченно посмотрел в сторону и поплелся на пост.

Подсолнух стоял на вахте недолго. Погонял по асфальту камешки, нашел где-то старую, хрупкую, как прошлогодние листья, кожу змеи и принес мне.

— Александр Иванович, как, по-вашему, это гюрза? Говорят, гюрзу называют богиней смерти. Вы не знаете, кто ее первый так назвал?

Я погнал Алибекниязходжа-заде на пост, но через пять минут он явился снова.

— Александр Иванович! Посмотрите, пожалуйста, туда…

— Куда это — туда?

Подсолнух свернул ладонь трубочкой и зашипел, как гюрза:

— Вон. Смотрите. Видите?..

В стороне от нас, под старым, разбитым грозой тутовником, сидели Муслима и Игнат. Они смотрели друг на друга и молчали.

Между прочим, я и раньше замечал, что Игнат относился к Муслиме как-то особенно.

— Видите? — шептал Алибекниязходжа-заде. — Я давно заметил…

— Я ничего не вижу, — сказал я. — Там сидят мальчик и девочка. Разве им нельзя сидеть вместе?

Алибекниязходжа-заде замолчал, будто у него парализовало речевые центры.

— Чего же ты молчишь? Говори!

Глаза Подсолнуха беспокойно забегали.

— Я ничего не сказал, Александр Иванович. Я просто так. Я думал…

Алибекниязходжа-заде попятился от меня, споткнулся о камень и, не оглядываясь, умчался прочь.

Я писал свою корреспонденцию и мимоходом думал — а что если Игнат и Муслима в самом деле влюбятся друг в друга? Тут нет школы, где всегда начеку родительский комитет, педсовет и гроза всех влюбленных — директор. Да, Саша, влип ты в историю… Что ты скажешь Игнату и Муслиме, если и сам влюбился еще в пятом классе? Влюбился? Не знаю. Может, это не любовь, но все равно что-то такое тихое, чистое, ласковое, чему люди не сумели до сих пор придумать названья.