— И собаку берёшь? — спросил он.

— Беру, — ответил Александр Иванович.

— Один я должен страдать, — сказал Захаров.

Александр Иванович старался его утешить:

— Дорогой! У вас тяжёлое ранение, и здесь вы очень нужны.

— Ранение заживает, а кто из нас там нужнее, ещё неизвестно! — хмуро ответил Захаров.

Стаял снег, отцвели одуванчики. В огороде за железнодорожной будкой в шершавых листьях лежали завязи тыкв.

Отоспавшись на печи, Тимошка грелся на солнышке, пил козье молоко и вырезал из свежей лозы дудки. Дудки тихо свистели, но заставить их петь Тимошка не мог. Отчаявшись, он с завистью поглядывал на медный рожок, с которым стрелочник уходил на дежурства. Вот бы поиграть…

— Какая это тебе музыка? Рожок, он строго для служебных сигналов! — сердился стрелочник и прятал рожок от Тимошки подальше.

Тимошка уходил за огород и там, лёжа в траве, подолгу смотрел на облака.

Облака плыли, громоздясь, как неприступные горы. Потом вдруг таяли в далёкой синеве, будто их совсем не было.

Тимошка пытался встать на руки. Руки дрожали, Тимошка валился на бок и плакал.

— Буду, буду кувыркаться. Не калекой же мне жить!

Передохнув, Тимошка начинал всё сначала.

— Алле! Крепче рука! Нога прямо!

Стрелочница смазывала ему ободранные коленки топлёным салом. Коленки заживали. Руки крепли, а тоска не проходила. Тимошка никак не мог привыкнуть к своей новой жизни.

Никто его не обижал. Его даже баловали.

— На-ка! — говорила стрелочница и совала ему то сушёную дулю, то печёное яйцо.

Нарушая тишину, мимо железнодорожной будки проходили поезда. В поездах ехали угрюмые, усталые немцы. Немцы везли хлеб, уголь, сало. Они везли это всё с Украины в свою Германию. Если бы они могли, они бы увезли всё, что было на украинской земле.

Когда поезд с немцами останавливался, солдаты выпрыгивали из вагонов и, оглядевшись, начинали деловито ловить неосторожных кур. Ощипав их, они жарили кур на костре, аккуратно приладив на рогаликах железный шомпол.

Поезд уходил, стрелочник плевал ему вслед и шёл в овраг за своей козой.

Проходили и другие поезда. На крышах вагонов стояли пулемёты, а над паровозом развевался чёрный или трёхцветный флаг.

На открытых платформах таких поездов, подняв оглобли, стояли пролётки, а в них, развалясь, горланили песни пьяные вояки, одетые кто во что горазд: кто во френче, кто в полосатой тельняшке, кто в малиновых галифе. Из теплушек слышались брань, женский визг.

Однажды, когда на станции стоял поезд с немцами, Тимошка услыхал, что кто-то играет на гармошке. Подойдя поближе, Тимошка увидал немца. Распахнув мундир, немец сидел на бревне и наигрывал песенку.

— Карашо? — спросил он.

— Играй ещё, — сказал Тимошка, когда немец замолчал.

И чтобы немцу было понятно, Тимошка поднёс руки к губам и запел, подражая гармошке.

— Гут! Гут! — улыбнулся немец и похлопал по бревну, на котором сидел.

Тимошка сел рядом. Немец посмотрел на его пыльные ноги и снова закивал головой, но уже по-другому.

— Са-по-ги? — спросил он.

— Нет сапог, — ответил Тимошка. — Я их не надел, тепло.

Немец был большой, и лицо у него было доброе. Он вынул из кармана фотографическую карточку и, тыча в неё пальцем, стал повторять: «Шарлотта! Шарлотта!»

Слово «Шарлотта» Тимошке было знакомо. «Хорош, Шарлотта, виноград», — умел говорить попугай Ахилл.

На карточке, которую показывал немец, в кресле сидела белокурая женщина и держала на коленях ребёнка.

— Жена небось Шарлотта? — сказал Тимошка.

Глаза у немца стали грустными. Он спрятал карточку, застегнул мундир на все пуговицы и протянул Тимошке свою гармошку.

Тимошка подумал, что он даёт её поиграть.

— Не надо, зачем? Сам играй!

Но немец, положив гармошку на Тимошкину ладонь, по очереди загнул ему пальцы.

— Айн, цвай… — считал немец.

Тимошка ждал, что будет дальше.

— Дай. Я тебе её дай! — сказал немец и запел, как Тимошка, приложив руки к губам, будто держал гармошку.

Из вагонов стали кричать, и немец побежал, перепрыгивая через брёвна.

— Совсем отдал, — понял Тимошка.

Тимошка не рассказал стрелочнику про немца. Радуясь гармошке, он выдумал, как он её нашёл.

— Иду, гляжу — валяется!

С этого дня стрелочник спокойно вешал рожок на гвоздик. А Тимошка не расставался со своим неожиданным подарком.

Поезда с немцами проходили всё реже, зато белых поездов стало больше. Белые поезда шли один другому вдогонку. На стоянках из вагонов выскакивали злые солдаты и спешили к водокачке, чтобы напоить лошадей.

— Ну, быдло!

Лошадь испуганно косилась на поднятый кулак.

— Куда едете, служивые? — осторожно спрашивал стрелочник и угощал солдат самосадом.

Солдаты шутили мрачно. Сойдя с путей, ковыряли сапогом ещё влажную землю и, вдохнув её тёплый запах, по-хозяйски досадовали:

— Пахать теперь поздно!

Из спальных вагонов выходило размять ноги командование. Степенные генералы гуляли по платформе, стараясь держаться подальше от подчинённых.

Ответственный за отправку офицер спешил на станцию и там, гремя оружием, требовал отправить поезд немедленно.

Когда такой поезд отходил, все вздыхали с облегчением: «Слава богу, проехали господа белые!»

Однажды белый поезд пришёл ночью.

Утром, когда он ушёл, все, кто жил у станции, побежали к водокачке. Там, рядом с кучей угля, у стены, лежал расстрелянный телеграфист, а на стене было нацарапано углем: «Смерть большевикам!»

Жена телеграфиста кричала в беспамятстве:

— Убили, убили… Алёшу моего убили…

Тимошка видел, как телеграфиста повернули лицом к небу и, прежде чем поднять с земли, закрыли ему голову платком, потому что голова у него была вся раздроблена.

Тимошка с тех пор боялся подходить к водокачке. Ему всё казалось, что он увидит расстрелянного, и бежал мимо водокачки опрометью, зажмурив глаза.

В селе, где у Криночек жила Фрося Тарасова, тоже ждали белых со дня на день.

— Теперь скоро! — радовался Криночка.

Если бы не деревянная нога, воевал бы Криночка заодно с белыми против красных. Недаром он получил Георгиевский крест за храбрость в бою, за царя, за отечество.

— Слыхали, что они, красные, придумали? — рассказывал односельчанам Криночка. — Хлеб отбирают! А они его сеяли? Шкуру с них, проклятых, содрать бы заживо!

По ночам Криночки копали в огороде ямы, прятали зерно. Копали поглубже, чтобы не нашли красные, да и белым пусть на глаза не попадается.

На дорогах стало неспокойно, и храбрый Криночка давно не ездил в город, ничего не менял.

Тётка Параська потихоньку от него выкидывала тухлые яйца, скармливала поросятам прокисшую сметану.

— Пропадает добро, — вздыхала она.

Дни, как на грех, стояли уже жаркие. В огороде жухла огуречная ботва, капуста опускала вялые листья. В такую жару не натаскаешься в огород воды.

Уже под вечер, когда солнце, накалив за день землю, стало катиться за дальние бахчи, Фрося спустилась к реке. Разогнав ведром длинноногих водомерок, она зачерпнула воды и стала подниматься по тропке.

Фрося осторожно несла ведро двумя руками, чтобы не расплескать. Параська то и дело ругалась:

— Опять, дурная, дорогу поливала? И в кого ты уродилась, такая нескладная?

Фрося поставила ведро между гряд.

Тётки Параси на огороде не было.

— Скорее! — закричал Фросе соседский парень, пробегая мимо плетня. — Айда! Скорее!