Командир, оглянувшись, только махнул рукой. Ну, что с ним поделаешь, вот с таким черноглазым!

А Тимошка, размахивая руками, пел звонче всех.

Когда песня кончилась, командир его похвалил:

— Молодец! Знаешь «Марсельезу».

— Чего? — не понял Тимофей.

— «Марсельезу» хорошо поёшь!

Вместе с рабочим полком Тимошка дошагал до вокзальной площади. Увидев его, Василий Васильевич удивился:

— Ты зачем здесь?

— Может, воевать поедешь? — спросил Гришка и стал уговаривать: — Беги, Тимофей, домой, быстрей беги, а то мать ночевать не пустит!

— Пустит, — заступился за Тимошку Василий Васильевич. — Не пугай! Зачем пугать?

Василий Васильевич положил руку Тимошке на плечо. Скупая ласка, а Тимошке хорошо. И он доверчиво поглядел на хозяина.

— Ничего, — сказал Василий Васильевич. — Ты теперь в доме за мужика остаёшься. Подсобляй Пелагее Егоровне. А я вернусь — со мной на завод пойдёшь. Пойдёшь?

— Пойду, — ответил Тимофей.

Тяжёлая рука ещё лежала на его плече. И Тимошка прижался к Василию Васильевичу.

Рабочие долго стояли перед вокзалом. Мёрзли, курили. Вдруг Василий Васильевич спохватился:

— Как это я забыл? Вот, Тимофей, передай! — Он достал из кармана конверт. — Получку забыл отдать. Бумаги много, купить нечего, но всё равно им пригодится. Гляди не потеряй.

— Не потеряю!.. — Тимошка расстегнул свой жаржакет и спрятал конверт за пазуху.

Гордый таким важным поручением, Тимошка уже не отходил от Василия Васильевича ни на шаг, пока не подали воинский эшелон.

Перед тем как подняться по доскам в теплушку, Гриша снова пошутил:

— Ты, Тимофей, скажи своему попугаю Ахиллу, чтобы он не забижал Фроськиного Барсика, а то из-за сибирского кота ваша с Фроськой любовь будет нарушена. Понял?

На шутку Тимошка не обиделся.

— Возвращайся скорее! — кричал он Грише, но тот уже его не слышал.

Поезд, лязгнув буферами, тронулся. И только тогда, когда затих в далёкой темноте его шум, Тимошка побежал обратно.

Пелагея Егоровна не спала.

Они ещё долго сидели с Тимошкой за пустым столом. Тимошке очень хотелось спать, а Пелагея Егоровна в который раз всё спрашивала:

— Ну, расскажи, как же они поехали?..

Весточки от Василия Васильевича и Гришки не было.

Пелагея Егоровна, встречая заводских, спрашивала:

— Может, есть какой слух?

— Если по газетам судить, — объясняли ей, — то хорошего мало. Только ты, Пелагея Егоровна, крепись.

Как ни крепилась Пелагея Егоровна, но и у неё опускались руки, когда делила она между Фросей и Тимошкой последний кусок хлеба.

Тимошка понимал, что он стал в тягость, и Пелагея Егоровна не останавливала его, когда он уходил из дому.

Тимошка сначала ходил просто так по улицам, слушал митинги.

Однажды Тимошка зашёл погреться в трактир. Спустившись по ступеням, он сел за стол, за который всегда садился дед. Тимошка стал ждать, когда знакомый половой принесёт ему чайник. Но половой с подносом всё пробегал мимо. Потом подошёл и, замахнувшись полотенцем, закричал:

— Ишь, басурман, расселся… Пошёл вон!

Возвратиться домой Тимошка норовил к вечеру, когда Пелагея Егоровна с Фроськой уже поужинают, но случалось, что в непогоду приходил и раньше.

— Может, есть хочешь? — спрашивала его Пелагея Егоровна, разогревая пустые щи.

— Я сегодня в трактире кашу ел…

— Ну, слава богу, сытый пришёл, — радовалась Пелагея Егоровна, а Тимошка каши и в глаза не видал.

— Какая была каша? — спрашивала Фроська.

— Из белой крупы, — врал Тимошка.

— Неужто рисовая? — удивлялась Пелагея Егоровна.

Тимошке было досадно, что она старается ему верить. Он отводил глаза, а когда Пелагея Егоровна торопливо снимала с огня чугунок со щами.

Фроська, та иногда сомневалась:

— Что ты какой счастливый: всё кашу ешь? А у нас ни хлеба, ни картошки — ничего не было.

Однажды, подойдя к калитке, Тимошка услышал разговор.

— В такое-то время — лишний рот, — жаловалась соседке Пелагея Егоровна. — Была бы я здоровьем крепкая, а то мочи никакой не стало: ноги пухнут, сердце другой раз зайдётся — не вздохну.

— Я бы на твоём месте, Егоровна, — отвечала соседка, — ни в жизнь бы на себя такого хомута не надела. Был бы крещёный!

С того дня Тимошка снова стал ходить по дворам. Ходил, пел песни, предлагал вытащить оставшиеся билетики со счастьем:

— Кто желает вытащить счастье?!

— Вот что, парень! — сказала Пелагея Егоровна. — Мне перед людьми стыдно, что ты по дворам ходишь, и Василий Васильевич наказывал, чтобы этого не было, а что делать — не придумаю.

— Я же вашего не ем, — тихо сказал Тимошка.

Пелагея Егоровна заплакала. Весь вечер она перебирала добро в сундуке, что-то откладывала, смотрела на свет, штопала. Фроська, выпросив у матери лоскутков, мастерила себе куклу.

— Я назову её Юлия! Она будет барыня, — приговаривала Фроська, вдевая нитку в игольное ушко. — Юбка у неё шёлковая, а на шляпе будут… Дай пёрышко, — попросила она у Тимошки.

И тот великодушно отдал ей два пера, которые ещё хранили попугаичью красоту. Кот Барсик, мурлыкая, смотрел на Фроськино рукоделие и, щуря зелёные глаза, выпускал из мягких лап острые коготки.

«Пусть Ахилл не забижает Барсика!» — вспомнил Тимошка Гришины слова. — Его забидишь! Ишь какой сытый!»

Попугай Ахилл не ловил мышей. Он, как и его теперешний хозяин, голодал, но не терял своего достоинства. Он даже не моргнул, когда на его глазах Фроська пришила на шляпку барыне Юлии перья из его хвоста.

Нарядившись, барыня Юлия пошла гулять. Она шествовала по столу, шурша шёлковой юбкой, а Тимошка, которому было смешно на это глядеть, не выдержав, скорчил рожу и запел:

— Дура, барыня тряпичная! Эту барыню долой!!!

— Не дразнись! — вспылила Фроська.

— Тряпичная! Тряпичная! — продолжал дразниться Тимошка и щелчком сбил с головы барыни Юлии её роскошную шляпку.

— Не смей! Не твоя барыня! — Защищая Юлию, Фроська вцепилась Тимошке в волосы.

Пелагея Егоровна разняла драку. Родной дочери она надавала подзатыльников, а Тимошке пригрозила:

— Хватит! Сил моих больше нет! Вот соберусь, уеду с Фроськой в деревню, а тебя сведу в приют. Там тебя научат уму-разуму.

Вместо того чтобы попросить у измученной Пелагеи Егоровны прощения, Тимошка не смолчал:

— Не думайте, без вас проживу!..

Накинул свой жакет и, хлопнув дверью, выбежал на крыльцо.

— «В приют сведу»! Да я лучше помру! — повторял Тимофей, шагая по тёмной улице неизвестно куда.

— Поди-ка глянь, — приказала Фросе Пелагея Егоровна, — небось озяб на крыльце.

Надув губы, Фроська пошла к двери. На крыльце Тимошки не было.

До поздней ночи Пелагея Егоровна и виноватая Фроська не спали. Всё ждали: вот он вернётся, постучит. Но Тимошка не вернулся.

Утром Пелагея Егоровна обошла соседей: может, у кого ночевал? Но никто не видал мальчишку.

— Я в деревню собралась. А теперь как быть?

— Вернётся! Куда он денется?

Но Тимошка не приходил.

Пелагея Егоровна расспрашивала в очередях. Может, кто видал шарманщика — такой щуплый, маленький, кувыркается, поёт, одет плохо.

А Фроська, оставшись дома одна, всё слушала: вдруг стукнет дверь? Кутаясь в материнский платок, она выбегала на крыльцо и подолгу стояла на морозе. Вдруг откроется калитка? Но за воротами было тихо. Во дворе ни к сараю, ни к крыльцу не было на снегу знакомых следов. Фрося возвращалась в дом и с опаской кормила сидевшего за печкой Ахилла.

Ахилл торопливо глотал всё, что она ему давала, и вдруг ни с того ни с сего спрашивал:

«Который час?»

— Я почём знаю, — отвечала Фрося и отходила подальше.

Важная барыня Юлия валялась где-то забытая. А её шляпкой играл кот Барсик.