Как точно выразился один из исследователей, «следственные материалы свидетельствовали о непричастности Бориса к смерти Цесаревича. Именно поэтому историки отказывались верить в их истинность.

Это может кому-то показаться странным, но недоверие к уникальному документы — давняя историографическая традиция. Многие историки традиционно не доверяли свидетельствам, не позволявшим «разоблачать» проклятую «русской общественностью» монархическую государственную систему, или, по расхожему определению, «царизм».

В историографии всегда наличествовали две взаимоисключающие мировоззренческие позиции. Первая, «обвинительная», которую пропагандировал Карамзин, имевшая к его времени — началу XIX века — давнюю традицию летописных сказаний, однозначно приписывала вину за злодеяние Борису Годунову. Уместно напомнить, что впервые утверждение о замысле Годунову «извести Царевича Димитрия» публично озвучил пресловутый Василий Шуйский 1 июня 1605 года. Хотя существовало официальное расследование, имелось «следственное дело», но оно, в силу обозначенных выше причин, признавалось исследователями «недостоверным». К числу «обвинителей», помимо Карамзина, относились историки С. М. Соловьев (1820–1879) и Н. И. Костомаров (1817–1885).

Вторая точка зрения, принимавшая в расчет не только суждения сомнительного свойства, но и широкую совокупность исторических обстоятельств и причинно-следственных связей, не была столь резкой и однозначной. Исследователи, придерживавшиеся подобной позиции, отмечая недостатки и возможные умолчания «Следственного дела», вовсе не считали необходимым сбрасывать его со счетов. Они рассматривали смерть в Угличе как трагический акт и признавали недостоверным не это событие само по себе, а утверждения о причастности к нему Бориса Годунова. Здесь-то как раз никаких надёжных подтверждений не существовало, а потому и «обвинения» Годунова квалифицировались как сугубо тенденциозные. Подобной точки зрения придерживались историки М. П. Погодин (1800–1875), Е. А. Белов (1826–1895), С. Ф. Платонов (1860–1933). Первым выступил против карамзинского обвинительного уклона М. П. Погодин^^^ Особо значимой в ряду исторических изысканий о смерти Царевича Димитрия следует признать работу А. Е. Белова, опубликованную ещё в 1873 году^^^.

Именно в XIX веке в историографии были озвучены все аргументы за и против версии о непосредственной причастности Годунова к смерти Цесаревича Дмитрия (Дмитрия). Труды последующих исследователей принципиально ничего нового не внесли; в лучшем случае добавляли мелкие детали, не менявшие базовой системы мировоззренческих представлений. Самым важным событием в изучении «углицского дела » стала реставрация документов и опубликование всех материалов следствия в 1913 году^^^.

В XX веке в исторической литературе появились предположения, что гибель Цесаревича в 1591 года нельзя сводить только к боярским интригам и злоумышлениям; что её следует воспринимать в более широком историческом контексте. Пастырь-богослов Митрополит Петербургский и Ладожский Иоанн (Снычёв, 1927–1995), категорически отвергая причастность Годунова к злодеянию, написал: «Смерть Царевича могла быть выгодна только тому, кто стремился уничтожить саму Россию, нанося удар в наиболее чувствительное место её церковно-государственного организма, провоцируя гражданскую войну и распад страны. В связи с этим небезосновательной выглядит версия о религиозно-символическом характере убийства Царевича, олицетворявшего собой будущее Православной русской государственности. Косвенными свидетельствами в её пользу служат сегодня многочисленные доказательства ритуального характера убиения Царственных Мучеников в Екатеринбурге в 1918 году»^^*.

Безусловно, смерть в Угличе явилась фактором дестабилизации общественной ситуации в стране. О том, что это не просто событие «местного значения », а элемент большой геополитической композиции по расшатыванию России свидетельствовало то, что «по странному стечению обстоятельств» сразу после событий в Угличе крымский хан Казы-Гирей предпринял набег на Москву, намереваясь уничтожить столицу Руси. Его конному воинству удалось добраться («доскакать») до столицы, грабя и сжигая всё на своём пути. 4 июля 1591 года русские сокрушили орду пришельцев, но эта победа далась дорогой ценой.

Если учесть, что одновременно Русь уже второй год вела изматывающую войну со Швецией за прибалтийские территории, а шведы то же намеревались совершить «марш на Москву», то нетрудно понять, какая напряженная остановка царила в Москве. А на этом безрадостном внешнеполитическом фоне ещё и удар изнутри — страшное известие из Углича...

Можно смело резюмировать, что «версии» и «мнения» об Угличской трагедии будут появляться снова и снова, так как определенного ответа на исходный вопрос: кто же конкретно организовал, или, если воспользоваться современным криминальным жаргоном, «кто заказал» Царевича Дмитрия, нет, да и вряд ли когда-нибудь он появится. Однако это отнюдь не означает, что тему можно обойти стороной. Её категорически нельзя проигнорировать при жизнеописании Бориса Годунова. Сюжет о Царевиче Дмитрии поднимает обширный событийно-смысловой пласт Русской истории конца XVI — начала XVII века, когда решалась вообще судьба России и когда на авансцене действовал и фигурировал Борис Годунов в качестве одного из ведущих героев.

Конечно же, важно выяснить, мог ли вообще Годунов, по складу своей натуры, по характеру своей личной воцерковлённости, переступить заповедный предел и бросить вызов Богу — покуситься смертозлоумышлением на жизнь Царского сына? Если говорить кратко и определённо: не мог. А вот прежде, чем предложить разъяснения данного категорического императива, для этого требуется основательное погружение в русскую историческую проблематику.

Дмитрий был последним сыном Иоанна Грозного, а Самодержец Иоанн Грозный — фокус всей Русской средневековой истории. Потому и разговор о Первом Царе в данном случае не только уместен, но и просто неизбежен. Фактический образ Иоанна Грозного незримо витал над историческим действием в России и многие десятилетия после его кончины в 1584 году. Даже и не просто витал, а во многом определял историческую фабулу Русской истории. Царь Фёдор Иоаннович, Царь Борис Годунов, все Лжедмитрии — на всех этих фигурах как бы лежала печать Царя Иоанна.

Даже когда в 1613 году был призван на Царство первый Царь из Династии Романовых Михаил Фёдорович, то даже и тогда далекая, но родственная связь с Иоанном Грозном служила веским положительным аргументом в пользу Михаила Фёдоровича. К этому времени Первый Царь чтился на Руси как великий правитель. В Утверждённой грамоте об избрании на Московское Государство Михаила Фёдоровича Романова 1613 года Иоанн Грозный называется «христианской веры крепким поборником», в государственных делах «премудрым», от «храброго подвига которого все окрестные государства имени его трепетали »^^^.

Практически во всех летописях послеиоанной поры содержатся восторженные описания личности и дел Первого Царя. Для примера можно привести выдержку из «Московского летописца », где Царь именуется «превысочайшим и городояростным Российской державы Первым Царём и Великим князем всея Руси, Самодержцем, многих царств обладателя и Государя, тщением разума своего прегордые царства разорившего »^^°.

Пиететное отношение потомком к Царю Иоанну всегда озадачивало описателей истории, видевших в нём в первую очередь «тирана » и «душегубца ». Народное поклонение перед памятью Иоанна потрясало уже Н. М. Карамзина. «Добрая слава Иоаннова пережила его худую славу в народной памяти; стенания умолкли, жертвы истлели, и старые предания затмились новейшими »^^^ — констатировал Карамзин. Народ оказался прозорливее и добросердечные, чем многие историки, с каким-то патологическим мазохизмом вытаскивавшие на поверхность только мрак и жестокость, акцентировавшие внимание почти исключительно на «злодействах», нередко просто придуманных.

По заключению историка Р. Ю. Виппер (1859–1954), Грозного «привыкли изображать в виде театрального тирана в русской и всемирной истории ». Маститый специалист в области Средневековья совершенно обоснованно назвал подобное изображение «мифом Можно даже сильнее выразиться: это — чёрная, разрушительная выдумка.