Ближе к рассвету, который в густой еще мгле уже ощущается особой тишиной сладкого предрассветного сна всего живого в пустыне и едва уловимым веянием посвежевшего воздуха, Моисей ступает ногами на сухую землю, еще некоторое время идет, затем приникает к земле: запах ее, здесь более скудной травами и влажностью, иной. В проступающих с рассветом контурах окружающего пространства Моисей без особого труда различает на далеком еще расстоянии дерево, обозначенное на схеме Яхмеса.

Но подобраться к нему можно будет лишь ночью, и следует, пока те не совсем рассвело, отыскать укрытие на целый день. Благо здесь же холмы: в них можно отыскать даже небольшую расселину или цель.

Лежит Моисей, отлеживается на животе в такой щели и, всматриваясь в пространство, протирает глаза, ибо оно, колышущееся в жаром мареве, чудится пастью, отделившейся от пустыни, давшей ей жизнь. Став самостоятельным чудищем, пасть эта поглощает дерево, дальние холмы, Моисея, само породившее ее пространство, галлюцинирующе четкие скопления дворцов и пирамид, всю лавку древности, пытающуюся оказать сопротивление этому чудовищному чревоугодию.

Цель этой пасти одна: сжевать все живое, чтобы остались лишь пустота, безопорность, ничто.

Она жует до хруста в скулах, до звона в ушах. Одно спасение: выпить как можно больше воды, хотя в бурдюке ее не так уж много. На самом горизонте виден колодец. Это не мираж, он отмечен на схеме, о смертельно опасно к нему даже приблизиться. В щели все же более прохладно, чем в травах, и Моисей засыпает. И до самых сумерек, услаждая уставшее за ночь перехода тело, снится ему вода, стоячая, проточная, журчащая, беззвучная, сладостно ледяная в горле, прохладно обнимающая при погружении в нее.

Проснувшись уже в темноте, Моисей добирается до дерева, в пяти шагах от него находит замаскированные бурдюки с водой, мешок, в котором еда и даже нож для бритья. Это все Яхмес, дорогой человек. Последняя весточка от него. Знает, как трудно безбородому, а ныне еще и безродному принцу привыкать к бороде.

Слезы наворачиваются на глаза Моисея, навьючивающего на себя весь груз перед еще одним долгим ночным переходом.

3. Лик, отраженный в зеркале воды

Всю ночь медленно, но упорно ощущается подъем. Моисей идет, ориентируясь по схеме и звездам, за время побега он обрел в том значительный опыт. Да и чувствует он себя спокойнее: до этих мест меджаи не доходят, ибо здесь глухая, испепеляющая днем и леденящая ночью пустыня, проходят лишь купеческие караваны, а одинокий человек обречен на гибель.

Дорога начинает более круто забирать вверх. Давным-давно и далеко вправо ушла дорога к Тростниковому морю, к медным копям.

Эта же дорога – к горе Сеир, пустынная, мертвая, пересекающая высохшие русла ручьев, в сезон дождей несущих мутные воды на север. Вот и последний обозначенный на схеме колодец – первый, к которому можно подойти.

В слабеющих к рассвету сумерках Моисей склоняется над колодцем. Стоило, ох как стоило одолеть все ужасы этих дней и ночей, чтобы в этот прохладный час посреди мертвого безмолвия пустыни увидеть свой лик, отраженный в зеркале воды.

Это как обретение самого себя.

Глаза подобны ковшам, погружающимся в воды колодца, – только черпают они пространство, взвешивая его, расплескивая, освежаясь им, вливая в душу жизнь.

С сожалением прочитывает Моисей последние несколько слов, начертанных Яхмесом, за которыми обрывается не только схема, но и клочок папируса: ему следует привести себя в порядок у этого колодца, долить воду в бурдюки, после чего подняться на самую высокую точку вблизи колодца и там терпеливо ждать каравана, вероятнее всего еврейских купцов: только они осмеливаются идти по этой короткой дороге до Эцион-Гевера [7] и далее через великую пустыню, на северо-восток, в Двуречье, ибо грабители предпочитают нападать на караваны по дороге вдоль моря.

Моисей омывает тело, сбривает бороду, моет голову, которая чего только не касалась в эти дни и ночи.

Клочок папируса со схемой и записями Яхмеса, затисканный, замусоленный, прячет на груди, как талисман, воистину спасший ему жизнь.

День, ночь и еще день пролежит Моисей на высотке, несколько раз спустится к колодцу не столько для того, чтобы набрать воды, сколько для того, чтобы вновь и вновь вглядываться в свой облик, искренне удивляясь тому, что вот же, не изменился, не рассыпался, хотя вся отошедшая жизнь кажется грудой глины, песка и соломы, выброшенной из формы до обжига в кирпич, подобный, миллионам тех кирпичей, которые должны единым слиянием держать здание страны Кемет, называемой северными народами домом бога Птаха, И-ку-птах, Египтом.

Караван покажется к вечеру. Снимут поклажу, будут поить верблюдов, заливать воду в бурдюки, разожгут костер.

Уже в полной темноте Моисей спустится со своей высотки, прислушается к их речи. Говорят на еврейском языке, и Моисей понимает: они заметили его, но виду не подают, чтобы не смутить его подозрением. Да и ведут они себя совершенно иначе, чем египтяне да и хабиру в Гошене.

Здороваются с Моисеем, приблизившимся к костру, по-египетски, оглядывая его, безбородого, в одежде, несущей на себе остатки былой роскоши. Удивляются ему, довольно сносно говорящему на их языке.

Предлагают поесть горячего, выпить вина, рассказывают о том, что им устроили необычную по тщательности проверку в пограничной крепости Чеку, все только и говорили о том, что сбежал какой-то очень важный человек.

– Если он где-то в этих краях, ему нечего бояться, – говорит один из купцов, – это только кажется, что Египет вездесущ и беспределен.

– Вы не похожи на египтянина, – говорит другой купец, к которому остальные относятся с видимым почтением, вероятно глава каратана, – у вас ступня сильная и легкая на подъем. Ваши пастухами-овчарами.

– Не велика радость, – усмехнулся Моисей, – дело пастуха-овчара для египтян мерзкое.

– Мерари, – обращается кто-то из купцов к главному, – объясни незнакомцу, что деды и прадеды наши были пастухами.

– Редкое имя, – говорит Моисей.

– Так звали деда моего.

–  Ябыл уверен, что ибрим, простите, евреи в Кемет рабы, а здесь, в северных пустынях, пастухи, но купцы для меня новость. Вы тоже везете пряности, ладан, бальзам?

– Почему тоже?! –удивлен Мерари.

– Мне рассказывали историю Йосефа. Потрясла меня до слез. Там купцы мидианские везут эти товары, а братья продают им Йосефа за двадцать серебреников.

– Мидианские купят, продадут да еще между делом очистят, – подает голос кто-то из невидимых во мгле купцов.

– Сынов нашего рода-племени называют не только евреями, но и сынами Израиля, и живут они не только в Гошене, кочуют в этих пустынях, но и местами осели севернее, – говорит Мерари.

– Это для меня ново.

– Но ведь отец Йосефа Иаков боролся с ангелом Божьим, потому и получил имя Израиль. А среди купцов мидианских достаточно таких, которые и разбоем не брезгуют да и связаны с шайками, потому не боятся идти наиболее кратким путем из Двуречья в Кемет, через Дотан или Шхем прямо на Газу. Эту же, через Сеир, называют дорогой смерти, зато нет грабителей, и мы ее освоили. А про отца Иакова Исаака слышали?

– Нет.

– И про деда его Авраама? – Мерари до крайности удивлен.

– Ну всё, Мерари сел на своего конька, – зевая, говорит кто-то в темноте, – хлебом не корми, подавай только байки.

– Человек искренне потрясен этим великим житием, а вам бы лишь брюхо набить да золото копить.

– Пошло-поехало. Сейчас он назовет нас сребролюбцами, у которых вместо сердца камень. Но нам же вставать до рассвета. До полудня предстоит трудный переход.

– А кто вам спать мешает? Вы же эту, как вы говорите, байку не раз уже слышали.

4. История Авраама и Исаака

Тишина ночи таинственно помигивает звездами, печально вздыхают верблюды, кто-то из купцов негромко похрапывает, вполголоса длится беседа. Мерари и вправду устал. К изнурительной проверке в крепости Чеку и нелегкому переходу нежданно-негаданно добавилась эта ночная встреча с незнакомцем, в облике которого и поведении ощущается незаурядная личность, сильный ум, да к тому же велико душевное напряжение, когда рассказываешь об Аврааме. Потому речь Мерари медлительна и даже как-то бесцветна.