И все же время нетерпеливо, а пространство лениво.

Время не присядет, как Моисей, среди стада, а пространство может долго сидеть на корточках или лежать, подобно Моисею, на спине и бездумно вбирать в себя синеву неба.

Но внезапно пространство это ощущается подступившим вплотную к сердцу бытием, незнакомым и изначальным.

И несет оно одновременно вызов и призыв,безмолвно, но настоятельно требующие отзыва.

И Моисей ощущает себя частью этого призыва, вызова, не зная отзыва.

Он как бы пасет бытие, сокрытое в едином корне этих слов, освобождая его в самом себе, догадываясь, что нельзя ускорить его раскрытие. Надо терпеливо ждать, быть может даже без надежды, что в единой воронке раскроются бытие и его, Моисея, со-бытие.

Иногда мысль эта оборачивается отчаянием, и пустыня кажется ему абсолютно равнодушной, глядящей сквозь него в какую-то дальнюю истинную вечность, а он, Моисей, песчинка, перекати-поле, прах.

Иногда же истинное присутствие жизни он ощущает лишь в безмолвии, необъятности, в затаившемся и оцепенелом взгляде пустыни, неутомимо уставившемся в него, Моисея.

Кемет нисходит из памяти безглазием, а пустыня играет с ним в гляделки.

Только вот глаза ее слишком огромны.

И кажется, следит она за каждым движением Моисея, удивляясь ему и изучая его: так мать, впервые узнав своего ребенка, следит, удивляясь и ожидая, что он еще такое выкинет, хотя все это знает изначально.

Оказывается, пустыня умеет воспитывать и приучать, к примеру вставать с первым предчувствием еще не возникшего света, вовсе не думая о времени.

Ощущать свое длящееся из мига в миг присутствие.

Учиться разомкнутости у неба.

Учиться счастливому ощущению жизни у воды, льющейся в горло.

Учиться темной сладости сна у звезд.

Еще более темной сладости любви – у женщины.

Учиться свободе у этой бескрайности, когда маленькая в сравнении с ней горстка шатров мидианских с красавицей женой сжимает его сердце, обручем окольцовывает его существование.

Пустыня, как ничто и никогда до сих пор, возвращает, восстанавливает его пребывание в жизни, и всегда – на грани исчезновения.

Но желание добраться до этой грани исчезновения устроено так, что стоит начать напряженно продвигаться в этом додумывании, как все расплывается на разные отвлечения и завершается сном, стирающим даже первое поползновение к этому додумыванию.

Когда спишь, говорит Итро, душа твоя улетает на небо и там блуждает в эмпиреях, встречая дорогих умерших, но опыт души у тебя земной, потому все свершается в знакомых земных ландшафтах, среди происшедших событий, и душа испытывает во сне муку, жадно пытаясь наклониться над краем неба.

Но удивляется Моисей иному: безоглядной смелости человека, в этой бескрайней пустыне погружающегося почти нагим, беззащитным, в глубь сна, не боясь встречи с умершими. Удивителен оптимизм человека, который под вечно давящей пятой своего завтрашнего исчезновения продолжает жить и действовать: уровень этого оптимизма вообще говорит о незаурядном явлении в живом мире.

Удивительно совпадает с внутренним покоем и равновесием этот неожиданный, исподволь просачивающийся свет между стрелами протянутых с юга на север темно-синих, густых облаков, подчеркивающих своей густотой печально-светлую, оранжевую ясность неба.

5. Сны

Моисей научился погружаться в долгие сны или падать камнем в короткий, как молния, сон, который особенно освежает и делает неожиданно острым взгляд на привычные и к тому же редкие вещи в пустыне, и чем он короче и молниеносней, тем яснее, сразу и вразлет, открывается некая страна, пространство, очеловеченное этим сном, внутри Моисея, в огранке его я,точнее, некой личности, не стесненной ни именем его, ни сутью, вольно растекающейся, изначально сливающейся с бесконечным пространством, без прошлого и настоящего, полностью вдвинутой в грядущее.

В течение длительного времени сны разделялись на нудно тянущиеся и все же изматывающие душу, ибо в каждый миг за нудью и скукой маячила краешком истинная тайна, в которой – всёи которая не раскроется вовек; сны дородовые,самые успокаивающие и баюкающие в своем вечном лоне его, некое бесполое создание, дремлющее в сладостном небытии, но уже знающее, что оно отмечено и обречено на бытие; сны-преследованияс убийством египтянина и всяческими уловками, как этого убийства избежать.

Нередко снился один и тот же сон о водах:Моисей идет куда-то, не зная с кем, но несомненно чувствуя, что кто-то рядом. Идет среди дня, среди обычной суеты города. Вокруг много народа. Солнце на склоне неба, нежаркое.

Но вот по обочинам дороги начинает прибывать – слабо, но весьма заметно – вода. Прибывает непонятно откуда, и все начинают метаться, уходить в другие места, но везде, по всему пространству, между домами ли, холмами, исподволь набирает силу вода. Моисей поднимается на высокое строение – башню или пирамиду, а вода уже лижет подножье, прибывает и пребывает всюду – лужами, блестяще-зыбкой поверхностью, влажной землей, грязью, – вода угрожает и объединяет все. И главное, непонятно, откуда она, никаких не было предзнаменований, мир пребывает только в видимых глазу пределах, весь заливается ласковым ознобом тревоги и воды.

Иногда Моисей засыпает, как ныряет в бездну сна, но так и не удается достичь того дна, где сон теряет знаки времени, прочно переходя в вечность, и не стирается из памяти.

Бесполезны и попытки достичь абсолютных сводов сна, чтобы нырнуть под них, ибо оттуда не выберешься, как из-под скалы в глубине моря, не хватит дыхания. Но томление и тоска подобны тем водам в досознании, которые качают его сон, как покачивали корзину спасения, но на этот раз она подвешена к звездам, и изначальный исток, предвещающий раскрытие тайны Сотворения мира, двуедин тьмою и светом, ночью и днем.

Ночь и день – весы Сотворения мира.

Тихо, как овцы рядом в ночи, вздыхают человечьи стада, убегая от тяжкой реальности подневольного труда в грезы, возникающие из перегноя остаточной памяти об их предках, о собственном младенчестве, из мучающей их неясной жажды исхода куда-то, стиснутой двумя тисками – животным страхом перед гибелью и божественной вневременностью, непонятной им, но влекущей и устрашающей.

Колокольцы овец – это колокольцы ночи, это тихий звук иного мира, голос немого ветра, говорящего звуками этих колокольцев…

Сон в мире миллионноголов, одновременно стаден и одинок, несет иной мир, в котором связаны сны приближающихся к смерти стариков со снами только нарождающихся младенцев.

Идея сна гениальна.

Не только лицо, но и душа обожжена сном.

Можно заспать, но можно и выспать нарождающуюся историю мира, мощно ворочающуюся во сне.

Просыпается же он часто как от внутреннего толчка, чувствуя бестелесность, лишь потусторонняя легкость обозначает его присутствие в этой тьме, где сам себя не видишь, и никакая мысль не отягчает его сознание, но весь он как сосуд скудельный, хрупкий, пустой, готовый к принятию чего-то высшего, что и есть его сущность, но пока это – не явное, он пуст, легок и как бы вовсе не существует. Волосы шевелятся на голове, хотя в ночи жаркое и полное безветрие.

И все это, ощущаемое как ничто,ожидающее наполнения последней истиной, творится в темноте. Иногда будит его в великой этой пустоши гул множеств, движение, угроза. Что-то словно бы свершается совсем рядом – только в ином измерении – как фата-моргана. Но это более реально, чем просто остекленевшие зеркала миражей, это почти на грани схватываемой на ощупь реальности, которая столь же неожиданно проваливается в великую тишину.

И только Небесный воз, млечный, как пена моря, мириадами звезд, подобных песчинкам замершего света, чудится знаками этого потайного движения, небесным отпечатком этого гула.

Сны такие угнетают, воспринимаются как предупреждение, знак то ли будущих бедствий, то ли свершений, они сбивают с толку, вторгаясь в размышления Моисея грубо, не ко времени.