— Кыш!.. Пошла!.. — слабо отмахивалась и старушка. Но, когда старичок разъярился до того, что, раз десять замахнувшись, наконец пнул собаку ногой и та взвизгнула и повалилась на спину, старушка брезгливо ткнула её пальцем и сказала:
— Вставай и… убирайся! — И вдруг охнула: — Ой… Что же это?.. Она вроде как… тёплая.
— Ну так что? — с отвращением плюнул старичок. — Тёплая! Батарейки, проволочки подогревают, вот и тёплая!
— Но у неё… глаза… — растерянно, с испугом бормотала старушка, моргают.
— И пусть моргают. Я иду за топором! У, гадина! И вправду смотрит, будто наша красавица, которую замучили на Чучельном комбинате. Не смей смотреть на меня, чучело!
Тем временем собака, воспользовавшись тем, что её только ругают, но больше не собираются избивать носовым платком, ободрилась, живо вскочила на ноги и юркнула в дом. На ходу она сунула нос в мисочку, стоявшую на полу, торопливо понюхала какую-то щёлку в углу и опрометью кинувшись к старому вытертому коврику, прямо с разбегу улеглась, свернувшись калачиком, и взволнованно, дрожа всем телом, стала ждать, что с ней будет дальше.
Старички разом оба покачнулись и с такой силой прислонились друг к другу, что, если бы немножко промахнулись, оба рухнули бы стоймя в разные стороны.
Одновременно всплеснув руками, они засеменили к ней, присели на пол у её коврика и наперебой стали её утешать, поворачивать, трогать, заглядывать ей в глаза и гладить в четыре руки.
— Я же тебе говорила, что тёпленькая! — ахала старушка.
— Эко, тёпленькая! — торжествовал старичок. — И глаза могут обмануть! Но когда Пальмочка побежала первым делом понюхать щёлку, где в позапрошлом году жил мышонок, вот тогда я убедился, что это наша собачка, а не заводная мерзавка!
Спохватившись, старички вспомнили кое о чём и бросились затворять дверь. Но в дверях уже стояло двое полицейских.
— Именем закона! — сказал Тити равнодушно. — За укрывательство запрещённого живого сырья Чучельномеханического комбината вы арестованы. Собака будет отправлена по назначению.
Он снова вернулся в машину и спросил:
— Есть новости? Радио ответило:
«Обнаружен в реке фургон, угнанный с комбината. У моста на двадцать шестой миле автострады».
— Сейчас буду!
Он посмотрел на стиснутый многоэтажными домами домишко. Старичок со старушкой, шлёпая ночными туфлями, онемевшие от горя, плелись к машине в сопровождении полицейских. Идти им было очень неудобно, потому что они, спускаясь по ступенькам, с двух сторон, обеими руками каждый, держали собаку. А она, успокоенная и счастливая, что всё так хорошо кончилось и они все трое опять вместе, восторженно старалась дотянуться и кого-нибудь благодарно лизнуть.
К двенадцати часам дня Тити Ктифф уже знал с точностью до одной десятой количество сбежавших с комбината животных, осмотрел вытащенный из воды чёрный фургон, в основном разгадал тайну дёргающихся носов и сальных пятен на карманах у ребят и уже знал, что по вечерам устраиваются подозрительные тайные сборища в домике на Шлаковом пустыре.
Он мгновенно всё взвесил, логически сопоставил и пришёл к единственно правильному выводу.
Первое: поскольку в сборищах принимают участие столько мальчиков и девочек, несомненно основная масса заговорщиков — дети.
Второе: поскольку собираются они неизменно на Шлаковом пустыре, нет сомнения, что центр заговора находится именно на Шлаковом пустыре, а не в каком-нибудь другом месте!
Третье: узнать, разнюхать, выведать и подсмотреть всё, что происходит на собраниях заговорщиков, может только мальчик, который сумеет пробраться на Шлаковый пустырь!
Сделав все эти полные железной логики выводы, Тити Ктифф уже больше не колебался. Он знал, что ему нужно делать, чтобы докопаться до самых корней!
Глава 26. ЗАГАДОЧНЫЙ «УКОРОТИН»
С очень странным бульканьем эта холодная жидкость непрерывно кипела, выпуская миллионы разноцветных пузырьков, которые лопались, всплывая на поверхность, с таким звуком, точно кто-то крутил ручку игрушечной балалайки.
Посередине чаши, погружённый по самую шею в эту булькающую жидкость, вспыхивающую цветными искорками, лежал не кто иной, как великий сыщик Тити Ктифф, переливаясь всеми цветами радуги.
Вокруг него на стенах лаборатории от самого пола и до потолка моргали, светились, покачивали стрелками, подмигивали цветными глазками сотни приборных досок самых сложных и автоматизированных систем, механизмов и аппаратов.
Четверо учёных-операторов, едва успевая уследить за всеми сигналами, бегали вдоль стен, озабоченно приглядываясь и торопливо нажимая кнопки, а иной раз поспешно взбегая на стремянку, чтобы заглянуть в какое-нибудь тревожно замигавшее окошечко под самым потолком.
И только один дряхлый, но ещё вполне бойкий старикашка неторопливо, с важным видом прохаживался вокруг кипящей чаши, время от времени окуная в жидкость большой градусник и поглядывая на старый жестяной будильник, прицепленный к его жилету на золотой цепочке.
Это был знаменитый учёный, владелец и пожизненный директор лаборатории Химического центра, доктор Тромбони. Ему только недавно исполнилось сто четырнадцать лет, и прошло более четырнадцати лет с того момента, как он позабыл таблицу умножения.
Девяносто пять лет назад он изобрёл зажигалку, после чего перестал заниматься наукой, а стал торговать зажигалками, страшно разбогател, прославился на весь город и всё, что было изобретено или открыто в науке после зажигалки, стал считать жульничеством. Он решительно ничего не хотел признавать из того, что изобретали другие. Даже электричество он так и не признал, уверенный, что его нарочно, ему назло, выдумали его конкуренты, из зависти к его зажигалке.
Однако ума у него всё-таки хватало на то, чтобы не мешать другим учёным работать в его лаборатории. А в тех случаях, когда им удавалось сделать какое-нибудь важное открытие, он, снимая ермолку, раскланивался на все стороны перед фотографами и, скромно улыбаясь, мямлил, что он тут почти ни при чём.
Настоящие учёные, работавшие в его лаборатории, всё это знали и примирились со всем, нисколько не мешая ему расхаживать по всем помещениям с градусником и будильником. Они не обращали внимания, даже когда он начинал немного путать, например, взглянув на термометр, говорил: «Эге, никак, уж двадцать седьмой час выше нуля, то-то мне кушать хочется!», или, уставясь на будильник, качал головой: «Восьми градусов нет, чтой-то сквозит, прохладно делается!»
Он всегда делал вид, что всеми руководит и всех проверяет. Это было легче, чем справляться с будильником.
Ведущий оператор, не отрываясь от приборов, сказал:
— Внимание! Через сорок шесть секунд заканчиваем сеанс. Приготовьтесь!
— Правильно! Сорок шесть! — одобрительно заметил доктор Тромбони. — Я всё ждал, когда вы это скажете. Молодец!
Он суетливо обмакнул термометр в воду, нечаянно упустил его и, поднеся к носу будильник, бодро объявил:
— Шесть градусов десять минут седьмого! Это очень важно! Запомните!
— Очень приятно, обязательно запомним, — сказал второй оператор и обратился к товарищу: — Приглядывай только, чтоб он не подходил к приборам, а то он опять чего-нибудь натворит.
Третий кивнул и громко сказал:
— Следите получше за своим будильником, господин директор! Не отрывайтесь от него ни на секунду, а то мы в будильной технике себе не очень доверяем.
— Ага, сообразили? Вот именно это я всё время и говорю! — продребезжал Тромбони и засуетился в поисках градусника.