Я опустилась на колени перед стариком и коснулась нижнего края его тоба.

— Спасите меня, — прошептала я, — будьте милосердны, хотя я этого и не заслужила. Научите своей вере, и я поверю. Для меня будет честь стать мусульманкой.

— Мне жаль, дитя мое, — сказал шейх. — Ты видела голосование. Это твоя судьба. Я не могу изменить ее, но я могу дать тебе правду ислама. Люди спят. Когда они умирают, они пробуждаются. Ты должна умереть до рассвета. Такова воля Аллаха.

Я поднялась с колен и вытерла слезы.

— Приятно было познакомиться, дедуля, — горько сказала я. — Гудбай и мое вам с кисточкой. — Все это я произнесла по-английски, но старик понял. Он медленно, но с величайшим достоинством поднялся, взял свой Коран и, не говоря больше ни слова, удалился.

Я осталась одна. Немного поплакала. Походила по камере и еще поплакала. Я все не могла поверить, что умру Мне принесли миску жидкой безвкусной кашицы. Никаких тебе яств напоследок, ни вина, ни сигары. Но кашицы я поела. Все-таки какое-то занятие. Я снова стала мерить камеру, и мысли мои неслись по кругу. Интересно, что сейчас делает Али. Я вспомнила Зви Авриля. Если израильтяне собираются спасать меня, то им пора уже объявиться. Но все было тихо. Я легла на койку. Я чувствовала себя очень усталой. Глаза сами собой закрывались. Было вроде бы жалко тратить последние часы жизни на сон, но мозг искал забвения и отвергал ужас. Я заснула.

Дверь с грохотом отворилась. Я подскочила, плохо соображая. Нет, это были не израильтяне. Это был всего лишь Нагиб, а по пятам за ним следовал Али.

— Так ты, шлюха, хотела умереть за Израиль. Мы рады сделать тебе такое одолжение, — сказал Нагиб и ударил меня наотмашь по лицу.

— Не позволяй ему, Али, — прошептала я.

Али быстро сделал шаг вперед и оказался между мной и Нагибом, будто действительно собирался защитить меня, но он всего лишь надел на меня наручники.

— Давай побыстрее, — сказал он. — У нас мало времени.

Снаружи нас ждал лимузин. Они толкнули меня на заднее сиденье и сели рядом с двух сторон. Впереди, возле водителя, сидел шейх Салман. А я-то думала, что видела нашего великого духовного лидера в последний раз. Мы подъехали к пустой замусоренной автостоянке. В Рияде много таких мест. Все вышли из машины. Я подумала: интересно, кто из них будет в меня стрелять. Я надеялась, что не Али.

Я подняла глаза и только тут увидела неуклюжие очертания вертолета, стоявшего в нескольких ярдах от нас. В ярком свете натриевой лампы он выглядел странно и угрожающе.

— Что это? — прошептала я, почувствовав слабость, потому что уже знала ответ.

— Кто-то собирается прыгнуть без парашюта, — хмыкнул Нагиб. — Подумай, кто бы это мог быть?

Я ничего не ответила.

Али помог своему деду взобраться в вертолет, затем занял кресло пилота. Нагиб с помощью водителя шейха запихнул меня в кабину, затем сел возле меня. Водитель остался у автомобиля. Он усмехнулся, когда мы оторвались от земли, и помахал рукой.

Шейх перебирал свои четки, губы его беззвучно шевелились. Возможно, что он молился за мою душу. Но скорее, просто нервничал, что находится в вертолете.

Я видела, как под нами провалились желтые огни Рияда. Они мигали и танцевали, размытые моими слезами. Я вспомнила другой полет на вертолете, вместе с Али, — это было так давно, так далеко. Голубые небеса над Лонг-Айлендом, зеленые поляны, запах цветов и нагретой солнцем кожи. Вспомнил ли и он об этом? Мы были так пьяны от любви и радости — в том давнем далеке.

Говорят, что будущее отбрасывает тень. Неужели тень этого вертолета молча накрывала любовников, которые когда-то сплетались в объятье на траве? Был ли у меня холодок предчувствия в минуты тех ласк, в часы того краденого счастья?

Мактуб. Все написано. Это то, во что верят арабы, — что все происходящее предопределено, записанное Аллахом в большую книгу от начала бытия.

Так пусть же будет написано, что любовь превращается в яд, а надежда становится пеплом. Аллах велик, не так ли?

Нагиб ткнул локтем меня под ребра.

— Знаешь, почему я собираюсь выбросить тебя из вертолета? — спросил он.

— Забавы ради, — сказала я. Должно быть, здесь такие дела куда как обычны, решила я. Что-то вроде здорового семейного развлечения.

— Верно, для забавы, — захихикал Нагиб. — Отгадай, кто это придумал?

— Ты, — сказала я.

— Не-а! — заорал он, придя в полный восторг. — Это придумал Али!

— Не верю, — сказала я. — Ты врешь.

— Скажи ей, Али! Скажи ей!

— Это я придумал, — не оборачиваясь, сказал Али.

— Чтоб ты упал и сгорел, — сказала я ему в спину.

— Ты — так точно упадешь, будь уверена, — дружелюбно сказал Нагиб. — И стервятники выклюют твои глаза.

Я отвернулась от него и посмотрела в окно. Рияд, маленький остров огней, остался далеко за нами. Мы летели над бесконечной пустыней, морем без света. Спустя какое-то время Нагиб сказал:

— Давай здесь ее выбросим. Тут все одно.

— Мне надо только выбраться из воздушного потока, — сказал Али и выключил головные огни вертолета.

Еще несколько минут полета.

— Хорошо, — сказал Али, — давай.

Шейх Салман обернулся, чтобы видеть нас. Нагиб открыл с моей стороны дверь и, подняв ноги, уперся своими хорошо начищенными туфлями мне в бок.

— Подождите! Пожалуйста, не позволяйте ему выталкивать меня, — сказала я, обращаясь к шейху. — Я сама прыгну.

— Ха, — сказал Нагиб.

— Убери ноги, Нагиб, — сказал шейх. В слабом свете приборной доски лицо его было твердым, но спокойным.

Так вот он, конец, подумала я. Израильтяне так и не появились. Все это время я втайне ждала, ждала и надеялась, что они меня не оставят, что в последний момент они ворвутся со своими узисами и вызволят меня. Но, может, они не явились, потому что это всего лишь еще один ночной кошмар. Я буду молча падать в пустоте, и зов с минаретов разорвет ночь, и я снова услышу, что Бог велик и нет Бога, кроме Аллаха, и что Мухаммед пророк его, и что молитва лучше, чем сон…

И я встала и произнесла:

Алла акбар.

Ла ила илла’лла.

Мухаммадун расулу’лла.

И, произнеся эти слова, я вдруг почувствовала их отраду и силу. Я приняла смерть без страха и горечи, потому что жизнь это бремя, а смерть это милость, потому что люди спят, а умерев, они пробуждаются. Я еще раз глянула на трех арабов, сидевших неподвижно, будто их пригвоздили к креслам.

Никто меня не толкал. Я шагнула через дверной проем в пустоту. Бешеный ветер, ночь без конца.

Люди спят. Умерев, они пробуждаются.

Я пробудилась и увидела зарю над пустыней. Восточный край неба был бледно-лиловым. Волнистые пески, розовые и серые, тянулись во всех направлениях до самого горизонта.

Пустыня бесконечна. Она наполнена тишиной. Тишина так велика, что от нее может помутиться разум всего живого.

Вероятно, она не может повредить разум уже мертвого.

Я смотрела на зарю и спрашивала себя, что же делать дальше. Я могла бы пойти и посетить одну известную мне виллу в Рияде и до смерти напугать одних известных мне арабов. Но это того не стоило. Я не питала к ним ненависти, даже к Нагибу. В те последние мгновения в вертолете, когда близость смерти была столь очевидна, я заглянула ему в душу и увидела муку. Нагиб сам был своим злейшим врагом. Он ненадолго меня переживет.

Нет, я ушла с миром, и я не вернусь. Я пойду и найду свою маму. Я расскажу ей, как я жила и как умерла.

Я медленно поднялась на ноги. Я была почти полностью покрыта песком. Я вытряхнула его из волос и одежды, но он оставался повсюду — в ушах и ноздрях, на зубах и под веками. Тело мое замерзло и окоченело. Я двинулась к восходу. Солнце слепило. Спустя какое-то время я изменила направление и пошла на запад. Мне было все равно. Я прошла по собственным следам (оставляют ли призраки следы?) и увидела, что ветер медленно заносит их песком. Воздух быстро нагревался. Я почувствовала жажду. Из глаз выкатилась слеза и упала на иссохшуюся землю. Не плачь. Не трать влагу. Бедуины никогда не плачут. Что это? Еще один отрывок из забытого устава пустыни, услуга моего отца? Нет, призраки наверняка не плачут. И не чувствуют ни жары, ни жажды. Они не испытывают ни потерянности, ни одиночества, ни страха.