Взяла колдунья палку и ткнула, указывая на девушку:

— Что ж, вот оно, твое счастье! Все лесом да лесом, а из лесу вон — покати шаром! Не будь ты такой привередой, больше б было везенья! Пройдешь ты мимо многих славных мужей, а останешься с кривой палкой!

Быть может, кое-кому из девушек, ищущих лесной мудрости, пригодится этот урок? Попробуйте и вы проделать то, что велела колдунья. Сочтем за успех, если палка будет двух футов длиной и не кривее больше чем на дюйм. И добавим лесную пословицу — в ней тоже есть своя капля меда: «Великий Дух проводит прямую линию и кривой палкой.»

В засушливом краю американского Юго-Запада стоит индейская деревня.

А в отдалении вздымается над пустыней высокая гора. Великим подвигом считалось подняться на ту гору, и потому всем деревенским мальчишкам хотелось попытать счастья.

И вот однажды Вождь сказал:

— Сегодня всем вам можно попробовать взойти на гору. Отправляйтесь сразу после завтрака, и пусть каждый поднимется так высоко, как только сможет. Устанете — возвращайтесь; но пусть каждый принесет по ветке с того места, где повернул назад.

И вот они двинулись в путь, полные надежд, уверенные, что взойдут на вершину.

Однако вскоре первый из них медленно возвратился назад, пыхтя и отдуваясь. Он протянул Вождю маленький кусочек кактуса. Вождь улыбнулся и сказал:

— Ты не достиг и подножья горы — даже не перешел пустыни.

Час спустя воротился второй. Вождь получил от него веточку полыни.

— Что ж, — сказал старик, — ты достиг подножья горы, но не начал восхождения.

Через час возвратился третий, протягивая горсть тополиного пуха.

— Хорошо, — сказал Вождь, — ты добрался до горных ручьев.

Прошло немалое время, и возвратился подросток, сжимавший горсточку крушины. Увидев его, Вождь улыбнулся и промолвил:

— Ты взбирался на гору. Ты поднялся до первого оползня.

После полудня, явился еще один, с веточкой кедра; и старый Вождь сказал:

— Славно, славно — ты прошел путь до половины.

Спустя еще час пришел другой, с сосновой веткой.

Вождь сказал:

— Хорошо; ты поднялся до третьего пояса, совершил три четверти подъема. Продолжай попытки. Через год ты непременно взойдешь на вершину.

Солнце уже садилось, когда вернулся последний — с сияющим лицом и с пустыми руками.

— О Вождь, там, где повернул я, не было деревьев; там, наверху, не было веток. Но вдали я увидел сверкающее море.

Тут лицо Вождя просветлело.

— Так я и знал! Знал, поглядев на твое лицо. Ты взошел на вершину! Она горит в твоем взоре, звенит в голосе; гора пляшет в каждой жилке твоего тела. Тебе не нужны ветки. Ты изведал чувство полета; ты узрел силу и славу горы.

Впервые я услыхал его зов еще ребенком. Брат сделал эолову арфу и прикрепил в окне, подняв раму. Какое-то время она молчала, а затем полилась нежная тихая мелодия. Она взлетала и падала вместе с ветром, напевая странные песни. Но вот ветер усилился — и она взвыла и зарыдала, потом угасла, завершившись стоном, — и юная душа сжалась, на глаза набежали слезы. Не знаю, почему — ибо музыка не была моим призванием. Песня охватывала меня сладкой мукой; она проникала в самую глубь моего существа. Слов не было, лишь одно звучало призывно: «Вдаль! Вдаль!»

Издалека ко мне доносились порой слабые его дуновения. Один-два раза я обрел их с ветром в вершинах деревьев, возводя мальчиком себе хижину в Гленьяне. Я падал на лиственный ковер, кусая ветки в безумной тоске, в немом бессилии.

Потом я уехал жить в Лондон — учиться искусству. Я был вечно один; по бедности я вел жизнь пустынника. Тело мое очистилось суровой жизнью и постом. Мне явились сны, и через два года самодисциплины, воздержания и полного подчинения духу я стал различать Голоса. Я слышал их в экстатическое время, что приходит с закатом, когда тело, казалось, парит над миром, превосходя всякое понимание. Услышав Голоса, я вновь различил и мелодию. Со стоном она выводила: «Бизоний ветер, Бизоний Ветер!»

Как-то друг одолжил мне книгу, «Тени шаста», со множеством хороших иллюстраций и вызывающе-низменным смыслом. Но всюду, где упоминалось о племени шаста, это звучало благородно. В конце концов индейцы шаста погибли в резне — резне, учиненной христианами. Все их вещие сны и любовь к Великой Горе позабылись. В одиночестве автор в последний раз встал на высоком утесе, оглядывая окружающее. Ни звука человечьего голоса — лишь куропатка свистала в траве, да ветер стенал в кедрах и травах, прощаясь со стоном. Взор мой затмился — я понял, что автор услыхал его. Книга выпала из моих рук, ибо задул Бизоний Ветер!

Потом я услыхал Зов Запада — и отправился туда. Три года скитался и жил — жил полной жизнью — один, почти всегда один, но ликуя, — пока не услышал иного веления — вернуться назад, вспять, ко всему, что так ненавидел. Краса августовского солнца сияла золотом и цветами, зажигая прерии, когда мне пришло письмо. Я вышел из хижины, и смотрел вдаль на полоску красных ив, протянувшихся на фоне ровной зелени — она отмечала русло ручья. Она изобиловала столь милой и любезной мне жизнью разных существ; в течение трех лет мои счастливые думы были прикованы к ней. И налетел, свистя, ветер, сгибая стебли трав, сгибая ранние побеги золотарника, и донес всплеск песни. В ней было мало смысла, но вот она, коснувшись москитной сетки, засвистела, взвилась — и упала со стоном. И сквозь ум и дух мой пронеслось: «Бизоний Ветер! Дует Бизоний Ветер!»

Влекомый тем, что я именовал судьбою, я отправился сам не знаю куда. Но я ехал в Париж учиться у великих мастеров французской живописи и пробыл там два года, пока мне не явилось видение. Не знаю — был то сон, вой ветра, или уличный шум. Только я услыхал его во сне, а когда пробудился, песня звучала в ушах, песня, что сжимала и опустошала меня — колдовская песня, терзавшая несказанно: «Ветер, Ветер, Бизоний Ветер! Дует Бизоний Ветер!»

И тогда я, собрав пожитки, вернулся в прерии. Я остановился в Виннипеге. Ниже по реке, под большим железнодорожным мостом, жил знакомый мне старик-француз, полуиндеец. Хижина его казалась реликвией былых времен. Он говорил со мной о добрых минувших днях или курил в молчании. И глядел за реку пустым, далёким-далёким взором.

— Они ушли, ушли, — говорил он, — но скоро уйду и я. Я почуял Бизоний Ветер, добрый старый Бизоний Ветер, что дует в апреле с Юга. Он говорил нам о том, что грядут Бизоны, что они идут следом, — надежда Прерий, Священный Зверь, вещий сон, любый Краснокожему.

Когда той осенью я покидал Прерии, чтобы вновь уехать на грязный Восток, я сидел на задней платформе состава, глядя на последний холм, таявший в ночных сумерках. Я и теперь мог видеть его, но, увы, так слабо! Ничего я не различал вокруг — глаза отказывались смотреть.

Лишь десять лет спустя он вернулся и вновь потряс меня. Я встретил её в горах Санта-Барбары… эту странную женщину из Индии. Она послала за мной Ей было на вид тридцать — а может, и все девяносто, понять было невозможно Глаза ее отличал этот отстраненный взгляд, словно из иного мира. Тихо она повела речь о вещах заурядных — о еде, да кофе, о кошках, пока я не поднялся уходить. Тут ее странный отсутствующий взгляд приковал меня, зажёгся новым светом, и голос прозвучал по-иному — как послание, как повеление:

— Ты не из этих людей. Отчего же ты не раскроешь слух свой и сердце? Или не ведомо тебе, что ты — Краснокожая Душа, посланная, чтобы возвестить Весть? Чтобы указать всем Путь Краснокожего? Услышь же его — ибо дует Бизоний Ветер!

Потрясенный, я покинул её в тоске.

О Боже! Дай мне сил изведать и восстать вовремя! Восстать, пока еще не слишком поздно.

И вот быстрые года пролетели, стремительно превращаясь в бич Я ухожу — ухожу со всею своею силой. Я обрел отечество под белыми Снеговыми Вершинами, там, где Тропа сходится с Тропой, а вдалеке, сверкая ясностью, Река Краснокожего стремит свой бег в открытое Море.