Теперь они знали все, и главное — новый пароль. Но что толку от ключа, если не знаешь, где дверь от него? Зволень, переиначив пароль, конечно же и место встречи сменил. То-то они, как дураки, ходят-бродят вокруг да около, ищут-свищут, а лесных братьев по оружию встретить не могут. Покинули братья эти места и больше сюда не придут. Братья точно не придут. А вот те, кто выведал у предателя пароль и место встречи советских и словацких партизан, прийти могут. Поэтому, не мешкая, к своим и обо всем — командиру… Пусть решает, как быть: то ли уходить отсюда, то ли здесь гостей ждать, зная, что это за «гости»? Однако как быть с пленным? Тащить или не тащить его в отряд?

Пошушукались. Камилия, верившая только в добро, подала «за». Божок проголосовал «против». Он был осторожен и во всех случаях, когда шла речь о доверии, выносил одну и ту же «резолюцию»: обождать нужно, хотя порой на жданки совсем уже не было времени…

Плюс на минус дает минус. Да и по старшинству за Божком был решающий голос. Поэтому, постановили: в отряд пленного не вести, но и не прогонять, а задержать до выяснения.

Пошли: Камилия первой — на расстоянии лесной видимости, пленный впереди, как временно арестованный, Божок с ружьем позади, конвоиром.

Подойдут к буку-семафору — остановятся. Бук-семафор — ее находка. Остроглазая Камилия открыла его, когда они с Божком на разведку пошли. У бука, как у человека, перебиты войной все руки-сучья. Кроме одной. И эта рука-сук, как семафор, в горы показывает, туда, где партизанская база. Лучшего ориентира не придумаешь.

Вот там Божок с пленным и подождут Камилию. Она не задержится! Добежит до базы и обратно, с командиром и еще с кем нужно. А уж командир сам решит, как с пленным быть, где лесных братьев искать, как лжебратьям противостоять…

Тропинка, как на снимке, то проступала черными тирешками, то вновь исчезала в белизне минувшей пороши. Впереди фыркнуло. Камилия остановилась и задумалась, вспоминая только что слышанный звук. Птица встрепенулась? Нет, на птицу не похоже. Тогда что же? Память дочери лесника-объездчика подсказала: лошадь! Кто-то ехал ей навстречу. Посторониться и пропустить? А вдруг свой, нужный, тот, с кем они ищут встречи, и знающий новый пароль?

Не посторонилась, а, поправив платок, — как-никак на люди выходит — пошла, не сворачивая.

И за поворотом нос к носу столкнулась с лошадиной мордой. На лошади, как жук на бочке, маленький и черный, сидел мужичок в тулупе. Снял шапку и поклонился, обстреляв Камилию взглядом. Что-то спросил, но не по-русски, и Камилия, не поняв что, высунула язык и заученно промычала в ответ: немая, мол! Подняла ладошки и похлопала по ушам: и глухая тоже! Мужик, кивнув, проехал мимо и вдруг, обернувшись, по-русски, но с акцентом спросил:

— А не знаешь, как проехать с востока на запад?

Ей бы идти, как шла, а она, услышав знакомый пароль, остановилась и, как зачарованная, уставилась на мужика. Но тут же и покраснела со стыда, что попалась. Повернулась, чтобы уйти, но мужик не дал. Поднял лошадь на дыбы и погнал назад. Настиг ее и прижал к скале.

— Глупая, я же свой, — сказал он и льстиво улыбнулся в усы, свисавшие с лица, как вожжи. Вкрадчиво добавил: — Так как же пройти с востока на запад?

У нее не было выхода. Он ведь знал, что она не лишена слуха. А раз прикинулась глухой, могла прикинуться и немой. Играть в молчанку не имело смысла. А заговорить она могла только по-русски. И тем выдать себя как партизанку. В чужой стране с русским языком? Конечно же партизанка! Может, сказать, что она угнанная? Не поверит. Угоняли не в Словакию, а в Германию.

И она решила подыграть мужику.

— Так же, как с запада на восток, — сказала она. — Я провожу вас к своим…

Но мужик не поддался.

— Э, нет, — сказал он, — сперва ты у нас погостишь, а потом нас к своим проводишь…

— Нет, сперва вы… — тянула время Камилия в надежде, что подоспеет Божок.

— Нет, нет, — возражал мужик, — сперва… — и вдруг осекся, глядя поверх Камилии. — Кто-то идет…

— Это наши, — успокоила его девочка.

— А, ваши!.. — Мужик соскочил с лошади и, выхватив автомат, прицелился.

Камилия догадалась, в кого он прицелился, и, как гиря, повисла на дуле автомата.

Два выстрела грянули одновременно: одиночный — из автомата и еще один — из снайперской винтовки.

Но Камилия не услышала ни того, ни другого. Пуля врага без звука погасила сознание. Но и враг не ушел от возмездия. Пуля Божка тут же сразила его насмерть.

Они подбежали, запыхавшись, вскоре после того, как прогремели выстрелы. Божок, словно куклу, поднял Камилию и, прильнув к сердцу, стал слушать, как часы.

— Жива! — крикнул он, и эхо, подхватив его голос, пошло катать по горам: жива… ва… ва… а… а… а…

Но странно, вместо того чтобы ослабеть и погаснуть, эхо вдруг набрало силы и завыло, все усиливаясь и усиливаясь:

Ааа! Ааа!! Ааа!!!

Загремели выстрелы и выдали источник звуков. Снизу, из ложбины, атакуя горы, шли зеленошкурые в касках.

— Каратели! — хрипло сказал Шушуков. — Жаль, что нечем… — и осекся, увидев автомат, на котором крестом лежал убитый.

Взял в руки и, как командир, зараспоряжался: ему, Шушукову, оборону держать, а его бывшему конвоиру Божку, спасая отряд и девчонку, к своим скакать…

И добавил, опасаясь, что Божок не примет жертвы и начнет прекословить:

— У меня на них больше зла, чем у тебя. Я их, черных, нараспашку видел. Во всей фашистской подлости…

Божок и не прекословил, понимая, что лучше не распорядиться. Он всегда был скуп на слезу. Не давал ей выхода. А тут не выдержал. Пустил горючую и, не стыдясь, размазал по щеке.

— Прощай!..

— В добрый путь!..

Божок вскочил на лошадь и принял девочку. Погнал не спеша, оберегая раненую. Отъехав, услышал выстрелы. Сперва редкие, как капли в начале дождя, потом, как град, частые. Шушуков принял бой.

«Я, Лешка, рабочий класс…» Это я пишу, Лешка Братишка, второклассник… Да, если кто-нибудь из вас, читателей, подумает, что Братишка — это прозвище, он ошибется. Братишка — наше родовое имя. Его принес на мою прапрародину мой прапрадедушка. Он был моряк и сражался в Севастополе в прошлом веке. Вот как давно это было! Дедушку ранило чугунным ядром, и он упал как убитый. Но дедушка не был убит. Только контужен. Ему перебило ногу, и он упал без сознания. Брат милосердия положил дедушку на носилки, запрягся в них и ползком потащил в полевой госпиталь. Военный хирург осмотрел дедушку и обнаружил в нем признаки жизни. Дедушку понесли на операцию, а у брата милосердия спросили, кого он приволок. «Братишку», — сказал брат милосердия и ушел в бой собирать раненых.

Дедушке сделали операцию и отправили в тыл, а потом домой, «по чистой», так как он сильно хромал и не был больше годен к военной службе. И, как всем, кого отпускали, выдали «вид на жительство» — тогдашний паспорт. Дедушка был неграмотный и не знал, что там написано. Вернулся домой и предъявил «вид» писарю. Тот перекрестился и спросил у дедушки, человек он или оборотень. Дедушка-солдат рассердился на писаря и сказал, что поколотит его костылем, если тот не возьмет своих богохульных слов обратно. Тогда все, по темноте, верили в бога, и на «оборотня», «черта» и «ведьму» обижались, как сейчас — на «дурака», «хулигана» и «барана».

Писарь испугался воинственного дедушки и сказал, что виноват в богохульстве не он, а сам дедушка: уходил Сидоровым, а вернулся Братишкой. Так, по крайней мере, записано в дедушкином «виде на жительство». Дедушка не поверил писарю и пошел к попу. Но и поп подтвердил: в «виде на жительство» дедушка записан Братишкой.

Дедушка стал всюду ходить и добиваться, чтобы ему вернули Сидорова, но бюрократы того времени и слушать ничего не хотели. Так дедушка и остался Братишкой и всем нам, своим потомкам, завещал в вечное пользование свою новую фамилию.