Эмили ушла спать рано — но не сомкнула глаз до самого утра. В мозгу будто пришел в движение вечный двигатель. Он вплескивал и вплескивал энергию в одни и те же мысли: не ты, не полюбишь, не прошу.

Ближе к утру — когда Эмили уговорила себя, что Том уже давно спит и ее шатания по квартире останутся незамеченными, — она встала, чтобы выпить стакан теплого молока. Пить успокоительное уже не имело смысла: иначе полдня придется сражаться с тяжелыми веками и непослушными пальцами.

Собственно говоря, она и так не представляла, как прожить следующий рабочий день: он еще не начался, а она уже ничего не соображает — кроме того, что у нее в жизни назрел очередной кризис.

Она подогрела молоко, щедро влила туда меда. Должно же быть в этой ночи что-то приятное…

Не успела Эмили устроиться у окна, чтобы полюбоваться кусочком синего неба, по счастью видимого здесь (Эмили уже выяснила, что бывают квартиры с видом на небо, с видом на горизонт, с видом на дерево и с видом на соседний дом, так вот эта была «два в одном», с видом на соседний дом и на небо), как на кухню вышел Том. Он выглядел помятым и излишне бледным. По-видимому, его этой ночью Морфей тоже обошел своей милостью.

— Не спится? — поинтересовалась Эмили едко. Лучший способ защиты, как известно, нападение.

— Есть немного. Переживаю, что мы поссорились.

А вот как защититься от искренности?

— Мы не ссорились, с чего ты взял? — вполне натурально удивилась Эмили. — Так, не сошлись во мнениях…

— Обычно когда люди не сходятся во мнениях по вопросу, важному хотя бы для одного из них, это называется ссорой.

— Ты полез не в свое дело.

— Да. Но ты меня туда почти что пригласила.

— Тоже верно.

— Видишь, какие мы молодцы? Мало кто умеет признавать свою неправоту…

— На этом признание моей неправоты заканчивается.

— А я большего от тебя не требую. Мир?

Он протянул ей руку.

Эмили сделала вид, что мучительно раздумывает, совершить торжественное рукопожатие или нет.

Том улыбнулся той самой улыбкой, перед которой не могла устоять ни одна женщина, вне зависимости от возраста, семейного положения и минутного настроения. Эмили уже видела ее, но редко. И обычно она адресовалась кому-то другому. Теперь — ей, ей одной.

И она, будучи женщиной до мозга костей, сдалась.

— Мир.

— Ура! Тогда предлагаю устроить в честь примирения праздничный завтрак.

— Сейчас без пятнадцати пять утра!

— Боишься опоздать на работу? У меня, например, завтра, то есть сегодня, собеседование. Но я мужественно держу себя в руках…

«Праздничный завтрак» был, и был рабочий день, который прошел на грани сна и яви и будто бы немного в лихорадке. И еще один вечер, когда Том встречал ее с работы, и они вместе жарили блины. Но в их отношениях с этого момента появилась напряженность, которую Эмили тщательно скрывала под отношением «строгой старшей сестры», а Том — под шутовской, мальчишеской веселостью.

Маски хороши, когда их надеваешь ненадолго среди чужих людей. Но в своей крепости, рядом с другом… что может быть глупее, чем опущенное забрало?

Том чувствовал себя в высшей степени странно. Еще бы: человеку от природы не свойственны некоторые ощущения. Например, еще два месяца назад Том сломал бы голову, но не ответил, что чувствует кусочек меха, по которому водят эбонитовой палочкой (кажется, что-то подобное он видел на уроке естествознания в школе…). А теперь-другое дело. Он с радостью кому-нибудь рассказал бы об этом ощущении — чтобы излить душу. Он мог бы даже написать об этом поэму, если бы умел хоть сколько-нибудь прилично рифмовать строчки…

А чувство это достойно того, чтобы его поэтизировали: как между волосками-нервами зарождается искра, и рядом еще одна, и еще, и эти искры скапливаются на кончиках нервов-волосков, напряжение растет, усиливается, сливается в озеро или паутинку на поверхности кожи, почти причиняя боль, рвется наружу, ищет повода, чтобы ударить, притягивает к себе мелочи — взгляды, слова, случайные прикосновения… Только бы это не закончилось. Только бы продлилось еще немного!

После того достопамятного разговора напряжения было столько, что хватило бы на подпитку полноценной лампочки. В кухне. Света было бы вдоволь.

Он сказал то, что сказал, и эти слова упали в Эмили, как падает в воду камень, и остались лежать где-то на дне. Круги на поверхности уже разошлись, исчезли, снова — тишь да гладь, но… Но ведь сам камень никуда не делся.

Она не подавала виду, что он, этот камень, что-то значит для нее. Эмили попросту вела себя так, будто бы у нее враз испортился характер. Она стала меньше улыбаться и больше хмурить брови. Она с демонстративной тщательностью делала уборку, стирала и гладила, в общем, всем своим видом показывала, как она занята: ну нет у нее времени на всякие там глупости, нет! Причем в категорию «глупостей» попало почти все: прогулки, долгие посиделки у телевизора, задушевные разговоры.

— Знаешь, я чувствую себя так, будто мы и вправду женаты, — запальчиво сказал ей Том как-то раз, когда его тонкая натура не вынесла ее очередного отказа провести вечер вдвоем.

На лице Эмили отразился немой вопрос. Она постаралась сохранить невозмутимость, но щеки все равно вспыхнули алым.

— Да-да, — продолжил Том, — женаты, причем уже лет семь. Надоели друг другу страшно, но все равно как-то уживаемся под одной крышей…

— Ах, я тебе надоела? — Эмили уперла руки в бока. — Надо же! Тогда найди себе соседку получше! Может, кто-нибудь еще согласится на тебя стирать, убирать и мыть за тобой посуду!

— Вот-вот. И ссоры у нас такие же. — Том вздохнул.

— Или любовницу! — фыркнула Эмили.

Тома ее слова глубоко возмутили. Он даже обиделся — да-да, мужчины тоже бывают чувствительными к мелочам и обидчивыми до крайности. Но суть не в обиде, а в том, что ему уже несколько недель в голову не приходила мысль привести к себе женщину.

И понятно, что у него сначала были большие проблемы, потом он привыкал к новой жизни, а потом их отношения с Эмили стали напоминать сладкий семейный быт… Теперь «семейный быт» стал кисло-горьким, и Том вспомнил, что он — здоровый молодой мужчина, организму которого просто необходимо общение с противоположным полом.

И это показалось ему большой подлостью по отношению к Эмили. Да, он ровным счетом ничего не должен ей — ничего, что выходило бы за рамки их соглашения. И тем более не обязан хранить какую-то верность. Он свободен, как ветер — не здесь, не в Нью-Йорке, где ветер теряется и умирает среди кирпичных коробок, а где-нибудь на просторах Техаса или Миннесоты.

И все-таки есть что-то неправильное в том, что он вспомнил об этом только сейчас. Как будто маленькое предательство. И может быть, это иллюзия, которая не имеет под собой никакой почвы вне его — внутри себя Том еще меньше хотел быть предателем.

С другой стороны, возможно, именно отсутствие женщины делало его жизнь с Эмили все мучительнее и мучительнее. И ее упрямо сжатые губы и строгий взгляд темных глаз тут вовсе ни при чем. Но каждый раз, когда Том видел, как она выходит из душа — с мокрыми прядями волос, в футболке или майке, которая бесстыдно льнет к влажной раскрасневшейся коже… Он изо всех сил сжимал зубы, стараясь этим нехитрым действием укрепить свою волю. Мы вожделеем к тому, что видим. И мало-помалу Эмили стала для него самой желанной женщиной на земле. Самой желанной, самой близкой — и самой недоступной. Ад.

Она свято верит в то, что отношения между мужчиной и женщиной регулируются простыми договоренностями, что любовь — это миф, который мужчины придумали для женщин, чтобы оправдать свою потребность в сексе, и что ей самой близость с мужчиной не нужна вовсе, — и все это ничего не меняло для него.

На выходные Мэтт и Мэри пригласили его съездить на барбекю к родителям Мэри. Том почти обрадовался перспективе провести денек-другой вдали от золотоволосого соблазна. Может статься, это внесет хоть какую-то ясность в его перепутавшиеся мысли…