У Тома Лероя выдалась неудачная неделя.

Или месяц.

Или, может быть, год?

Да нет, пожалуй, целая жизнь.

Он вздохнул и отложил бумагу — какой-то договор, которую держал в руках и разглядывал, не понимая ни слова. Да. Это все объясняет. Он что-то натворил в жизни предыдущей, и его послали в эту на исправительные работы. И очень хочется, вот именно сейчас, до зуда хочется сложить руки и пойти на дно, можно даже предварительно взобраться на Бруклинский мост, перелезть через ограждение и сделать последний шаг вперед…

Нет, это просто упаднические настроения. Хорошо, что сейчас не война, а то ему пришлось бы спасаться от праведного гнева своих же сослуживцев.

Нынешние сослуживцы на него не гневались. Точнее — уже бывшие сослуживцы. Они провожали его из офиса сочувственными взглядами. Говорили, что такой талантливый парень, как он, непременно найдет работу, и очень скоро, и зарплата у него будет даже выше, чем сейчас.

Ложь. Маленькая вежливая ложь, которая никого не сможет спасти.

Может, попробовать пойти ва-банк в игре с судьбой? Начать с завтрашнего дня новую жизнь? Можно, например, в этой новой жизни не говорить ни слова лжи. Выполнять все данные обещания. Не есть мяса. Медитировать. По два часа в день молчать, погружаясь в созерцание внутреннего мира. Что еще там принято у буддистов?!

— Том, ты скоро? — поинтересовалась Кэтлин, нависшая над перегородкой его соты как маленькая, крайней неприятной формы скала. Угрозы никакой, но смотреть не хочется.

Кэтлин — единственный честный человек во всем этом театре жизни. Она даже не пытается сделать вид, что сочувствует ему, переживает из-за того, что его грубо уволили… Нет, она искренне интересуется, скоро ли он освободит рабочее место.

А из-за чего, спрашивается, она его невзлюбила? Он никогда не переходил ей дорогу. Сферы их деятельности вообще не пересекались: она была преданным референтом босса, а Том — всего лишь одним из тридцати сотрудников отдела страхования физических лиц. Ее даже нельзя было заподозрить в какой-то изощренной женской мести за невнимание — она годилась ему если не в матери, то уж в тетки точно. Хотя кто их, женщин, знает?..

— Да, — намеренно односложно ответил Том.

— Давай скорее, — невпопад сказала Кэтлин.

— Разогналась, — сказал Том, обращаясь к настенному календарю, прикрепленному к перегородке напротив его лица.

Да. Он иногда хмелеет от наглости. В основном — в минуты потрясений. Полезное свойство. По крайней мере, ему не будет обидно, что он до конца терпел начальственное хамство. Она ему ведь даже не начальник…

— Что ты сказал?! — У Кэтлин вытянулось лицо, и она тут же стала похожа на… на альбатроса с разинутым клювом. Щеки пошли красными пятнами, которые теряли полтона яркости под слоем макияжа.

— Что слышала, — сказал Том с интонацией человека, который кого-то хочет успокоить.

— Ну и хам же ты… оказывается. — Кэтлин зло сверкнула глазками.

Том скомкал бумагу и по дуге отправил ее в мусорную корзину.

— Жаль, что ты не узнала меня с этой стороны раньше.

— За твою грубость и невоспитанность тебя и уволили, — бросила ему Кэтлин тоном строгой учительницы из образцовой школы и застучала каблуками прочь.

— А вот и нет, — сказал Том, ни к кому, даже к календарю, не обращаясь.

Его уволили за то, что он понравился дочке шефа.

Юная мисс Уотерфолд не просто забежала к папочке на работу, чтобы полюбопытствовать, как у него дела, и попросить пару тысяч на карманные расходы. Она пришла в компанию с идеально прямой спиной, гордо поднятой головой и оценивающим прищуром в глазах — для прохождения стажировки. Том понял впоследствии, что это была не ее идея, потому что страховой бизнес явно не был смыслом ее жизни и средоточием интересов. Возможно, она оказалась только жертвой обстоятельств, притесняемым чадом в доме отца-тирана, который заставил ее пойти учиться именно по этому профилю, проходить стажировку у себя под носом и явно вынашивал планы на старости лет передать в ее прелестные ухоженные ручки дела компании.

Ручки были хороши и, несмотря на шелковистость кожи, тонкость пальцев и безукоризненную форму ногтей, могли бы удержать дела железной хваткой — если бы блестящий глаз не косил все время в сторону симпатичных мужских задниц.

Так уж получилось, что из всех сотрудников отдела именно у Тома эта часть тела была самой симпатичной.

И гордая, но настойчивая Эмма Уотерфолд стала заметно больше думать о том, как бы поэффектнее одеться «на работу», как лишний раз пройтись мимо Тома — и какую бы пакость ему устроить, чтобы задеть нежное мужское самолюбие.

По несколько раз в час Том ловил на себе взгляд ее глаз неопределенного — из-за того что она красила веки то лиловым, то зеленым, то золотистым — цвета.

И при других обстоятельствах он с радостью закрутил бы интрижку с ухоженной блондиночкой — но не на рабочем же месте, под носом у шефа, с его любимой дочкой!

Да, он читал в детстве сказки про то, как простой парень влюбляется в королевскую дочку и, пройдя ряд испытаний, добивается ее руки.

Он не видел себя в этой роли, и не потому, что ему не хватало смелости дерзнуть, — не хватало желания.

Ради любви можно пойти на что угодно, преодолеть любые трудности, с легким сердцем перемахнуть через горы, нырнуть в ледяную реку и выступить в одиночку против дюжины опасных врагов. Ради любви можно перешагнуть любые социальные ограничения. Можно… можно все.

А ради похоти и глупого тщеславия?

Том был не тот человек, чтобы эти чувства могли подвигнуть его на те же подвиги, на которые вдохновляла мысль о любви. Он не влюбился в эту девушку сразу и, скорее всего, вообще не мог ее полюбить: с такими он привык проводить время, но не мечтал прожить не то что всю жизнь — хотя бы год под одной крышей.

Она не была красавицей, обладательниц таких симпатичных мордашек довольно и среди его знакомых, разве что они одеваются попроще и ставят себя не так высоко.

В общем, Том решил, что будет с ней вежлив — но не более того. Он никак не рассчитывал, что окажется в том положении, когда, какое бы решение ни принял, все равно будет виноват, и не так уж важно — перед шефом ли, перед его дочкой…

И оказался.

На прошлой неделе проходила корпоративная вечеринка, шумно и весело отмечали десятилетие компании.

В какой-то момент Том оказался в приемной шефа один на один с Эммой.

Снаружи гремела музыка, взрывались хлопушки, пол слегка вибрировал, сотрясаемый ногами танцующих. Эмма позвала его, чтобы «обсудить его последнюю сделку» там, где «не лопаются от шума барабанные перепонки, ужас, ну почему папа по старинке решил устраивать празднование прямо в офисе?!».

Она была в вечернем платье с открытыми плечами. Она томно потягивала коктейль через соломинку и долго-долго копалась в бумагах, слегка наклонившись над столом Кэтлин.

Тому было приятно и в то же время неловко смотреть на ее бесстыдное тело. Приятно — потому что тело и вправду красивое. Неловко — потому что он уже решил, что ничего с ним делать не хочет и не будет.

— Ты скромник? — спросила Эмма, не оборачиваясь. Промурлыкала, как кошка. Но в голосе слышались уже легкие нотки каприза: как, ты еще не падаешь передо мной на колени? и не рвешь на мне платье от Живанши за двенадцать тысяч баксов?

— М-да, — с тяжелым сердцем согласился Том. Врать — стыдно, а когда тебя тут же могут уличить во лжи — и подавно.

— Да ну? — Она обернулась, и в глазах — кажется, все-таки голубых — сверкнули молнии.

Будет гроза, и нешуточная.

Есть еще время передумать… но это не тот случай, когда стоит менять однажды принятое решение.

— Какой есть. — Том развел руками. Роль шута не шла ему совершенно, но в критические моменты он прибегал к ней, как к последнему спасению.

Когда она не помогала, автоматически включалась наглость, совладать с которой он был уже не в силах.

— Прости, может, обсудим все позже? А то и правда шумно здесь, да и пил я сегодня на голодный желудок, едва соображаю, где нахожусь…