Брэндон говорил очень серьезно.

— У меня все пре-вос-ход-но. Заруби себе на носу. — Кэндис щелкнула его по носу. Если бы она сделала это с улыбкой или рассмеялась бы после — получилась бы шутка. А так, с каменным лицом... Может, он обидится?

— Что ж, я рад. Вот и наше колесо обозрения, кстати. Проверим, как у тебя с высотой.

Высоты Кэндис, по счастью, не боялась. Но высота подействовала на нее странным образом: она как будто получила изрядную долю алкоголя в кровь. Хотелось смеяться, причем не переставая, и прижиматься к Брэндону.

Они почти ничего не видели, зато много целовались.

Потом Брэндон катал без вина пьяную Кэндис еще на каких-то аттракционах, потом они зашли в какое-то премилое кафе — и откуда только Брэндон их берет? Кэндис вдруг поняла, что могла бы сейчас, в этот самый момент почувствовать себя абсолютно счастливой — если бы не тягостная и, прямо скажем, неуместная необходимость устраивать серьезный разговор.

Но ведь она сама решает, быть этому разговору или не быть. То есть... когда ему быть!

Значит, вполне можно расслабиться и отложить все неприятное на потом. На какой-нибудь неприятный момент. Могут ведь у нее с Брэндоном быть неприятные моменты? Или это тоже фантастика?

А потом была прогулка по пустеющим улицам. И еще Брэндон катал ее на мотоцикле. Да, у него был «харлей», эдакий дорожный зверь, черный, опасный, сильный и очень красивый. Кэндис сидела позади Брэндона и крепко прижималась к его спине, обнимала так, словно от этого зависела ее жизнь. Впрочем, она и зависела...

Кэндис опомнилась только тогда, когда за ее спиной закрылась дверь. Дверь квартиры Брэндона и Майка. Брэндон сверкнул в полутьме белоснежной по-волчьи улыбкой и зажег свет.

— А ч-что... Майка нет? — спросила Кэндис, чувствуя, как по телу распространяется паника. Ей было удобно называть это ощущение паникой, хотя на самом деле оно было гораздо жарче и приятнее, чем обычный испуг вкупе с отчаянием.

— Нет, они с Глорией пошли на открытие какого-то клуба на Десятой авеню. А ты чего-то боишься?

— Да. — Кэндис огляделась. Единственный путь к спасению — за спиной у Брэндона. Плохо дело, в ее ситуации, когда она и сама не знает, хочет спастись бегством или нет, это очень невыгодное положение. — То есть...

— Не бойся. Все будет хорошо.

Брэндон сказал ей такие простые, такие избитые слова — а она уже готова растаять, как мороженое. Что за власть этот мужчина имеет над ней?

— Давай плащ.

— Зачем?

— Я повешу.

— А-а...

Кажется, от страха и желания у нее совсем отключились мозги. Что ж, ей простительно, в конце концов, она просто женщина.

— Будешь чай? Кофе? Есть еще пиво, молоко, апельсиновый сок и виски.

— Кофе с апельсиновым соком.

— Ты серьезно? — удивился Брэндон.

— О да! Я люблю и то и другое, зачем выбирать, когда можно совместить?

— Отличная логика, мне очень нравится.

— Да? А что еще тебе во мне нравится?

— Все, — серьезно ответил Брэндон.

— Ой, — пробормотала Кэндис.

Но было поздно. Дальше все покатилось, как снежный ком с горы. Только ком этот был не из мокрого холодного снега, а из чего-то горячего, мягкого, слегка влажного. Брэндон целовал ее, целовал неистово, и если прошлые поцелуи заставляли ее разум померкнуть, то эти пробуждали в ней нечто новое, дикое, необузданное.

Кэндис, забывая себя, забывая все свои терзания и надежды, отвечала на его ласки. Он срывал с нее одежду — она помогала ему с бесстыдной радостью. Он подталкивал ее к своей спальне — и она шла, и внутри нее все пело песнь предвкушения.

И если таково предвкушение, то каково же будет наслаждение?

Кэндис чудилось, что внутри нее рухнула плотина, и все, что она когда-то хотела — от мужчины, от секса, от мира, от себя — разом хлынуло... то ли из нее, то ли, напротив, в нее. В душу. В самое средоточие души.

Кэндис твердо знала, что если не отдастся Брэндону сейчас, то умрет. Что если Брэндон не возьмет ее сейчас, то она умрет. Что если она немедленно не прекратит думать, то умрет.

И вот наконец это произошло. Из самых глубин души Кэндис, из ее подсознания, из ее бессознательного вырвалась на свободу Она. И Она была страстной и естественной, как здоровый зверь, и Она жаждала, Она стремилась к своему мужчине. Она тосковала по принадлежности — и Она ее получила.

И насладилась ею сполна.

Мир померк и погрузился в блаженную, сладкую тьму.

Наверное, Кэндис заснула сразу же после того, как Брэндон разжал объятия. А проснулась рано, когда окно едва-едва, лениво и неохотно, цедило в комнату серый свет пасмурного утра.

Она лежала к Брэндону спиной, ощущала, как его дыхание теплым ветерком пробегает по волосам, щекочет ухо и шею, ощущала тяжесть его руки и жар расслабленного тела. Она чувствовала себя разбитой на тысячи осколков. Никому не под силу собрать такую головоломку. Только Бог способен сделать ее прежней, собрать ее из этих маленьких цветных крошек неправильной формы, превратить ее в то, чем она была когда-то.

До прошлой ночи.

До того, как узнала, что на самом деле происходит между мужчиной и женщиной и почему вокруг такого простого физического акта во все века столько суматохи.

До того, как узнала себя-настоящую.

Теперь пути назад нет. Можно сколько угодно притворяться кем-то другим, пай-девочкой, которая засиделась в своем радужном детстве, гламурной барышней, которой только и есть дело что до своего лоска, несостоявшейся скульпторшей... Себе солгать уже не удастся. Она видела себя-настоящую, видела, слышала, ощущала. Она была собой. Она неистовствовала в своей страсти. Она дошла с Брэндоном до конца всех дорог. Она умерла и воскресла. Кем?

Кэндис не чувствовала уже того куража, той веселой ярости, которая легко переливалась в вожделение. Значит ли это, что она теперь только тень себя-истинной?

И почему этот чертов почти-философский-вопрос самоопределения волнует ее больше, чем насущная действительность, а именно: что делать прямо сейчас? И: как же будет смеяться Глория...

Хотя кто-кто, а Глория не будет смеяться. Похоже, она прошла если не через то же самое, то через нечто подобное. Это замечательно. Значит, она, Кэндис, не одинока во Вселенной. Будет ли она теперь так же зависима от мужчины, давшего ей это, как Глория?

Впрочем, не стоит так говорить о своей гордой подруге. Поставим вопрос по-другому: так ли она влюблена в Брэндона, как Глория — в Майка?

Кэндис прислушалась к себе и с ужасом поняла, что да.

Насколько она представляла себе любовь Глории.

Приехали.

Первым ее порывом было — бежать. Бежать как можно быстрее, опрометью и не останавливаться, пока не окажется за воротами своего уютного, надежного, красивого дома.

Она одернула себя: далеко убежишь в чем мать родила? Да и... как это будет выглядеть? Надо было делать ноги еще до того, как все началось.

То есть не ехать с Глорией на ту злополучную выставку, так, получается?

Кэндис хмыкнула. Ну-ну. Когда люди научатся изменять прошлое...

Когда люди научатся изменять прошлое, мир прекратит свое существование. Наверняка найдется какой-то умник с «конструктивными предложениями» к Господу Богу по поводу первого дня Творения.

Кэндис испытывала труднопреодолимое, огромное, как небо, желание повернуться к Брэндону лицом, разбудить его поцелуем и продолжить то, что так славно началось вчера — свою новую жизнь, расцвеченную всеми цветами чувственной радуги.

Но было и еще кое-что, ма-аленькое такое желаньице: расплакаться, и убежать, и сделать все, чтобы так больше никогда не было, потому что это неправильно, слишком сильно, слишком... опасно.

Кэндис нарушила простой закон: «Делай то, чего хочется больше». Она повелась на провокацию маленького грязно-серого облачка на огромном голубом небосводе.

Впрочем, мало ли среди нас любителей брать зонтик в солнечную погоду?

Она задержала дыхание и мягко, как кошка, сняла со своего плеча руку Брэндона и выскользнула из постели. Она подумает обо всем, обязательно подумает — но только потом. А сейчас нужно собрать одежду с пола. Вот лифчик, вот трусики, а где же брюки и блузка? Неужели в коридоре?