Фотографии и вправду были там — память о прошлом дне рождения Джереми. Немного: шесть групповых снимков, один портрет Маркуса и три фото, где они с Кэндис вдвоем. Идиллия. Кэндис разглядывала свое сияющее личико, свой блистательный (в прямом смысле слова, ее портниха в том сезоне сходила с ума от блесток и переливчатых тканей) наряд, свою позу — позу женщины, которая часто демонстрирует себя перед камерой и привыкла выставлять все достоинства в лучшем свете, привыкла улыбаться, привыкла быть красивой и беспроблемной...

Есть женщины, для которых щелчки фотоаппаратов звучат как музыка. Кэндис к ним не относилась. Но она отлично умела делать то, чего от нее хотят, и у нее хватало опыта съемок, чтобы выглядеть на фотографиях гармонично и естественно.

Она поймала себя на том, что упорно не смотрит на Маркуса. Заставила себя посмотреть на него. В груди что-то болезненно сжалось, напряжение перетекло в удушье, смешанное с тошнотой. Премерзкий коктейль...

Маркус выглядел так же роскошно, как и она сама. Великолепный образчик мужской красоты, причем в канонах рубежа двадцатого — двадцать первого веков. Парень с обложки глянцевого журнала. Тьфу, черт бы его побрал, он и есть глянцевая обложка — журнала, где картинок больше, чем текста, да и те... некрасивые.

Ну как, как она, тонкий ценитель прекрасного, девушка с богатейшим внутренним миром, которая бежит от пороков современного общества в искусство, — как она могла купиться на этот фарс, маскарад, театр одного актера?

Кэндис совсем неаристократично сплюнула и швырнула альбом на кровать.

В этот момент, как в фильме, где все события точно взвешены и рассеяны по кадрам, зазвонил телефон.

— Господи, не введи меня во искушение, — прошипела сквозь зубы Кэндис. — Пожалуйста, только не он!

Молитва возымела действие. Это действительно был не Маркус. Даже спутать нельзя. Звонила Глория, лучшая подруга Кэндис.

Кэндис любила Глорию за то, за что абсолютное большинство знакомых ее ненавидели — за склонность говорить без обиняков самую нелицеприятную правду. С учетом того что у Глории были совершенно невинные голубые глаза, чем-то похожие на глаза фарфоровой куклы, и такое же невинное личико, она слыла прямо каким-то чудовищем. Ну как, скажите, называть девушку, которая способна, хлопая трехсантиметровыми ресницами, поинтересоваться, почему вы так плохо выглядите сегодня и вообще в последние две недели, какой смертью умерла ваша любимая собака и сколько денег вы заплатили за пиар вон тому «независимому» фотографу «из серьезной прессы», который не отходит от вас ни на шаг. Глория могла себе позволить вести подобные беседы: ее мать занимала важный пост в коллегии адвокатов Нью-Йорка, а отец служил в ФБР, и за несколько десятков лет дослужился до определенных высот. Денег у них было не так много, как у родителей Кэндис, но влияния — никак не меньше, а то и больше. Раза в два. Глория никогда не питала приязни к Маркусу и не скрывала этого. Кэндис это было только на руку: по крайней мере, в ее окружении была хоть одна девица с мозгами, которая не пыталась увести у нее Маркуса. «Держи свое сокровище при себе. Подальше от меня. Чтобы я не видела его самодовольной физии, а то так и хочется расцарапать, да так, чтобы на всю жизнь запомнил... презренный. И не сердись. Это же тебе самой выгодно, верно?»

Глория была абсолютно права, и Кэндис это знала. С Глорией ей приходилось невыносимо трудно, когда они с Маркусом жили мирно и счастливо, но стоило им поссориться, как Глория с ее независимой точкой зрения становилась незаменимым собеседником.

— Привет, дорогая! Ну как ты там? — беззаботно поинтересовалась Глория. — Все оплакиваешь своего бывшего, этого подонка на крутой тачке? Чтоб ему разбить ее в хлам...

— Привет. Нет. Не оплакиваю. Скорее даже наоборот. Мечтаю побывать на его похоронах, — отозвалась Кэндис.

— Эй, ты там в порядке? Ничего не обкурилась?

— Нет.

— И не пьяная?

— Нет.

— У-у-у... А в чем дело? Ваш семейный доктор оказался фанатом транквилизаторов?

— Я не сплю третьи сутки.

— Ты что, рехнулась?

— У меня не получается.

— Не ври. Ты пытаешься с кем-то его забыть, так?

— Глория, не говори глупостей... — Кэндис начала жалеть, что подняла трубку.

Да, это не Маркус, а толку с того? Все равно скандал. Конечно, они с Глорией потом помирятся, и помирятся очень-очень быстро, но... Можно же было и как-то иначе!

— Эй, и хватит там топиться в море жалости к себе, слышишь? Это недостойная смерть. К тому же я не верю, что моя жизнелюбивая подруга Кэндис вздумает покончить с собой из-за этого мерзавца.

— Берешь меня на «слабо»? — улыбнулась Кэндис.

— Даже и не думай! Лучше скажи мне, у тебя там стены «дышат»?

— Что-о?

— Ну я слышала, что если больше суток не спать, то возникает такой эффект восприятия, будто стены «дышат»: сжимаются и разжимаются, сжимаются и разжимаются.

Кэндис критически оглядела пространство вокруг себя. Стены отказывались проявлять признаки жизни, и это было хорошо, Кэндис нутром чуяла, но вот мелкие предметы как будто мерцали — то проявлялись, то исчезали. Ей показалось, что она смотрит по телевизору плохо настроенный канал и изображение рябит и то и дело пропадает.

Она поделилась с Глорией своими наблюдениями, чем вызвала у подруги приступ энтузиазма.

— Надо же! — восхитилась Глория. — Я всегда хотела попробовать, это называется депривация сна.

— Так за чем же дело стало? — философски поинтересовалась Кэндис.

— Силы воли не хватает. Мало родители меня в детстве лупили и ставили в угол.

— А ты попроси. Лучше поздно, чем никогда, — устало посоветовала Кэндис.

— Угу. Папу попрошу. Пусть там даст знать кому надо, чтобы мне устроили «веселый уикэнд».

Глория отличалась очень мрачным чувством юмора. Кэндис ее шутки иногда коробили, но ей нравилось, что Глория с одинаковой жестокостью шутит над собой и над другими. Это честно.

— Ладно, я, собственно, чего звоню: хватит там страдать, пойдем лучше развеемся.

— Нет, Глория, извини, я не буду пить. Мне и так, без спиртного, не очень-то хорошо... Точнее, я как будто пьяная, причем все время. И не трезвею.

— А с чего ты взяла, что я приглашаю тебя пить?! — возмутилась Глория.

— Ну вспоминаю наши последние встречи...

— Никто не виноват, кроме обстоятельств, что каждая наша встреча в последнее время заканчивалась в каком-нибудь баре.

— Угу. При том что начиналась в другом.

Глория проигнорировала ее замечание:

— У меня, можно сказать, есть на примете местечко по твоему вкусу. Там сегодня открытие фотовыставки...

— И фуршет с обилием спиртного?

— Не знаю, не уточняла. Знаю только, что фотография. Ты же любишь.

Кэндис покосилась на кровать, где покоился семейный альбом. Да уж, любит, нечего сказать... век бы не видела.

Хотя... Глория ведь приглашает ее не на выставку портретов Маркуса Доннари. Вряд ли там будет даже один-единственный его портрет. А это заманчиво.

Ей пора увидеть мир-без-Маркуса.

— Хорошо. Я с тобой.

— Правда? — искренне изумилась Глория.

— А чему ты удивляешься? — не поняла Кэндис.

— Приготовилась долго тебя уговаривать.

— Уговаривать не надо. Но ты заезжай за мной, я не в состоянии вести машину.

— Что, дело совсем плохо? Все-таки стены? — сочувственно поинтересовалась Глория.

— Нет, — строго ответила Кэндис.

Ей почудилось, что от нее уползает расческа — медленно, расчетливо, хитро, крохотными шажками.

Кэндис подкралась к ней и, тщательно выверив движение, схватила, сжала в кулаке.

Это все бессонница. Будь ты проклят, Маркус!

На выставке было против обыкновения интересно.

Звучала хорошо подобранная музыка: легкие инструментальные композиции, от которых щемило в груди.

Кэндис стояла, прислонившись спиной к стене, и оглядывала толпу собравшихся с видом доведенной до отчаяния волчицы. В руке она держала бокал мартини. Надо выпить. Или не надо? Может, она попросту свалится, свалится здесь и сейчас, прямо на серый ковролин — и проспит часов пятнадцать кряду?