— Видел? — спросил летчик с улыбкой.

— Что?

— Сигнализацию.

— Видел. Это вы нарочно?

— Нарочно. Когда я хочу познакомиться с каким-то человеком, я ему вот так сигнализирую. И мы непременно становимся друзьями.

— А каким вы это мускулом шатаете? — доверчиво спросил Юрка.

— Сам не могу понять. В общем, где-то на шее, — прошептал летчик, чуть склонившись к мальчишке. — Я еще в детстве научился.

— Я тоже научусь! — запальчиво заявил Юрка. — Так ведь можно переговариваться, да?

— Разумеется. Условиться, что, например, двадцать раз дернуть ушами — это одно, а сто раз — другое.

— А вы в Толмачихинскую едете?

— В Толмачихинскую.

— На аэродром?

— На аэродром.

И Юрка тут же попросил летчика взять над ним с Валеркой шефство и, по возможности, познакомить с авиацией. Дядя согласился.

— Подайте-подайте… Несчастным на пропитание, — донеслось из конца вагона. — Пять — десять копеек вам не убыль, а слепой это кусок хлеба… Ради Христа, спасителя нашего, помогите горемычным, да ниспошлет господь милость на ваших ближних…

За свою жизнь Юрка видел нескольких нищих. Запомнил же только двух. Первого встретил как-то в вагоне, заросшего щетиной мужика, у которого на обеих руках целиком не было пальцев, но который таскал с собой гармонь и култышками каким-то чудом извлекал из нее мотив «По диким степям Забайкалья» и хрипло подпевал. Люди ему подавали, и было ясно, что жалеют они его не из-за гармони, не из-за песни, а из-за несчастья — култышек. Второй время от времени попадался на глазах у них на Перевалке. Он сидел то возле чьего-либо дома на скамейке, то возле магазина, то у клуба. Все тело его тряслось, ходило ходуном: ноги, руки, голова, челюсти и даже веки; казалось, что когда-то он насквозь продрог и теперь безуспешно пытается этими движениями разогреться. Иногда он щелкал семечки. Трясущимися руками доставал их из кармана, совал, ударяя по губам, в трясущийся рот, но шелуху выплевывать не мог, и она цепочкой вместе со слюной тянулась на грудь. Никто не видел подле него ни кепки или шапки, ни какой-либо жестянки для подаяний, никто не видел, как ему подают, но все считали его нищим. Однажды этот бедняга сидел у ограды школы, и одна девчонка положила перед ним гривенник. Он вдруг что-то замычал, неожиданно ловко поднял монету и протянул девчонке обратно. Та испуганно отпрянула и побежала, а он встал и, не переставая мычать и не опуская вытянутой руки, неуклюже пошел следом. И лишь у самого подъезда какой-то мальчишка посмелей взял у него десятник, сказав, что передаст девчонке. Лишь тогда этот немой трясун повернулся, покинул двор и отправился куда-то вдоль забора.

Юрке само собой припомнилось все это. Между тем голос нищенки звучал уже рядом.

— Подайте-подайте… Слепой и бедной сироте… Подайте… Кто как, кто что… С миру по копейке — нищему похлебка… Ради Иисуса…

Слышался частый стук мелочи о дно чего-то жестяного: кружки или консервной банки. Нищая никого не благодарила.

Валерка вспомнил про двадцатник, оставленный на хлеб, сунул руку в карман, нащупал монету и стал вертеть ее в пальцах. Булка стоит семнадцать копеек. Три копейки можно было бы отдать, но как? Не просить же сдачу.

— Христа ради просим, — монотонно выводила слепая, протискиваясь к лавке, где сидели ребята.

Она толкала перед собой маленькую девочку, которая мелко перебирала ногами и равнодушно-отрешенно смотрела вперед. Валерка с Юркой взглянули на девочку и вскинули брови.

— Катька! — прошептал в ужасе Юрка.

Девочка быстро подняла голову и, узнав ребят, испуганно попятилась, толкнув нищую.

— Чего ты шаришься, прости господи! — сперва грубо, потом как-то смягченно проговорила бабка, стараясь отделить от себя девочку.

Сухость и жесткость звенели в ее голосе. Старое, в заплатах и дырах пальто висело на теле нищей, как на колу. И вдруг Юрка вздрогнул. Он узнал нищенку. Это была та старуха, которую они с Валеркой и тетей Верой видели в огороде Поршенниковых и которая ответила им, что дома никого нет. Да, да! Та самая старуха. Она стояла среди подсолнухов и походила на пугало.

Мальчишка, повернувшись почему-то к летчику, проговорил:

— Мы знаем эту бабку… Валерка, помнишь?

— Помню.

— Мы знаем ее. И Катьку знаем. Она не сирота.

Старуха между тем, почуяв что-то недоброе, выгребла из кружки деньги, ссыпала их нервно в карман, сунула туда же кружку и с приподнятым лицом двинулась к выходу, цепляясь за скобки сидений и таща за собой Катю.

— Что же делать? — испуганно спросил Юрка.

— А вы уверены?

— Конечно.

— Тогда действуйте.

Мальчишки недоумевающе смотрели некоторое время в глаза летчику, затем Юрка схватил Валерку за рукав:

— Идем!

Они протиснулись следом за старухой, затем с трудом, отдавливая кому-то ноги, опередили ее и замерли перед нищей.

Платок с ее головы сполз, открыв жиденькие короткие волосы, точно приклеенные. С впалыми щеками, с глубоко сидящими глазами, голове этой, казалось, будет очень легко превращаться в череп.

Юрка ухватился за скобу. За эту же скобу взялась и старуха. Кожа на ее руке высохла и почернела, а жилы так резко выделялись, точно поверху опутывали кисть. Мальчишку пронзила мгновенная неприязнь, но он не разжал пальцев.

Старуха тыкала второй рукой то в плечо Юрки, то в грудь, стараясь протиснуться, а он не мог справиться с комками, подступавшими к горлу, только перебрасывал лихорадочные взгляды с Катьки на старуху, со старухи на пассажиров.

— Ну-ка, пустите, кто тут? — прохрипела бабка.

Она вдруг плечом резко двинула в Юркино плечо. И мальчишка отшатнулся, освобождая проход. Валерка сам посторонился, втиснувшись между какими-то парнями.

Кто-то ругнул ребят, мол, что это за безобразие, мечутся по вагонам, наступают на ноги да еще пристают к людям, и без того обиженным судьбой.

— Мы их знаем! — крикнул наконец Юрка. — Это не нищие! Это Катька Поршенникова, наша ученица. У нее и мать есть.

В вагоне воцарилось молчание.

— Спаси нас, господи, ото зла, — проговорила старуха, живо крестясь и стараясь пролезть вперед.

— Товарищи, тут надо разобраться! — раздался мужской голос.

И к виновникам всей этой сцены пробрался летчик. Он тронул бабку за руку, желая повернуть ее к себе лицом.

— Не надо от нас открещиваться, мы вам зла не желаем, — заговорил летчик, но старуха вырвала локоть и опять закопошилась, расклинивая сгрудившихся пассажиров, однако стена еще более уплотнилась подоспевшими любопытными. — Вы погодите, не вырывайтесь… Ребята говорят, что эта девочка учится…

— Учится, — перебил Юрка. — Она с нами учится, в третьем классе, и вот уже с полмесяца или больше не ходит в школу.

— Вот как? А я уже с полмесяца или больше встречаю ее в вагонах вместе с этой слепой женщиной.

— Слепой? — вдруг переспросил Юрка, как-то забыв, что бабка действительно прикинулась слепой. Он быстро глянул на старуху, представил ее глаза открытыми и злыми, как тогда, на огороде, и крикнул: — Она же не слепая! Она врет!

Вагон ахнул. Над столпившимися возник второй ярус, от вставших на сиденья.

— Ах, даже вон как! — проговорил летчик. — Вот видите, как интересно получается, а вы, гражданочка, спешили скрыться… Да откройте, откройте глаза, а то веки вон в самом деле дрожат, устали. — Летчик присел перед Катей. — Девочка, а мама у тебя есть?

— Ироды! — прошипела вдруг старуха, открывая глаза и окатывая людей ненавистью. — Ироды! Пустите меня!

И она полезла прямо на людей, размахивая руками как попало и нервно исторгая из горла какие-то прерывистые звуки. Но пройти было совершенно невозможно. И бабка в бессильной злобе, все более и более подвывая, начала колотить в грудь стоявшего первым паренька. Сперва он как-то смущенно и даже с улыбкой загораживался руками, но, когда старушечий сухой кулак каким-то образом проскользнул и угодил ему в зубы, паренек энергичным движением сцапал ее руки и сжал, багровея от гнева. Старуха в полной истерике хотела было грохнуться на пол, но, поскольку парень держал ее крепко, только повисла и задрыгала ногами, брякая кружкой и рассыпая мелочь.